Владимир Лидский - Избиение младенцев

Но тут в помещение с грохотом вкатили пулемёты. Солдаты стали ногами поднимать огрызающихся кадет. Озлобление было взаимное, казалось, кинь только спичку и – полыхнёт! В дело пошли приклады, – старших, первую полуроту, подняли ударами и под угрозою штыков повели на лёд.

Снова кадеты стояли на морозном ветру в темноте, сквозь которую с трудом пробивалось едва различимое мерцание белого льда, и ждали возможной перемены участи… Но милосердию не было места в этом уголке неприютной земли, на этом полюсе холода и равнодушия – через час вывели на лёд и остальных кадет, в том числе малышей. Нет, нет, не знали сострадания окостеневшие души, незаметно погибшие в живых покуда телах, не было жалости в этих грубых людях, прикладами и штыками потеснивших бессильных юнцов, голодных, отчаявшихся, – последних солдат погибающей страны…

И опять восемь вёрст марша по адскому льду лимана во тьме неизвестности и страха. Снова ветер, мороз и нестерпимая боль в распухших ногах, угрюмое молчание старших и с трудом подавляемые всхлипы младших. Кадеты шли молча, и только раз кто-то с тоской тихо проговорил, что Овидиополь, скорее всего, уже в руках красных…

Но утром оказалось, что город не сдан.

В полдень пришло известие о том, что полковник Мамонтов начал формировать боевые отряды. Кадеты приняли эту новость с воодушевлением, – озлобленность их была беспредельна и они не хотели больше отступать. Они хотели идти в бой, хотели рвать глотки большевикам, хотели, круша всё на своём пути, возвращать завоёванные варварами города, селения… они мечтали о возвращении Родины, отобранной у них и растоптанной… Никита кипел этой желчной злобой и, слушая офицеров, сжимал замёрзшие кулаки.

Мамонтов предложил корпусу сформировать отряд добровольцев из числа старших кадет, – вызвались все, и в итоге образовалась полурота из сорока восьми человек с четырьмя офицерами во главе. Командиром был назначен однорукий Рогойский, во главе взводов стали капитаны Реммерт, Зеневич и штабс-капитан Сидоров. За кадетом Смородским пошли два его младших брата, 12-ти и 13-ти лет, а за Смородскими упросились ещё и Гума с Сахно-Устимовичем, также кадеты младших классов. В третьем взводе состоял Саша Фокин, – с ним Никита приятельствовал ещё в Одессе, – у него отыскался отец, полковник кавалерии, и тоже попросил записать его в отряд, поближе к сыну.

Сформированная полурота влилась в сводный батальон полковника Стесселя.

31 января, холодным рассветным утром, не спавший всю ночь полковник Бернацкий вышел на улицу перед школой, где формировались отряды сопротивления. Он был бледен, глаза его горели воспалёнными белками и в них плескалось безумие. Полночи пролежал он на полу в одном из школьных помещений не в силах уснуть и всё думал, думал о том, как его трагическая ошибка, его нерешительность и бездействие привели кадет на дорогу смерти. Он хотел кровью оправдаться перед своими подопечными и пойти вместе с ними в последний бой, но… В третьем часу утра он встал со своего жёсткого ложа, запалил керосиновую лампу и отправился посмотреть на младших кадет. Мальчишки спали в разных классах вповалку, обняв друг друга, хоть как-то пытаясь обогреть друг друга, и не было в их лицах сонной ребячьей безмятежности, а были только страдание и смертельная усталость. Тёмные тени лежали на выпуклых детских лбах, и стриженные макушки трогательно выглядывали из тряпья, на котором спали кадеты. Бернацкий сел возле лежавшего с краю второклассника и положил на его голову высохшую ладонь. Кадет не шевельнулся. Бернацкий смотрел на мальчишку, и глаза его наполнялись непрошенной влагой. Он уже понимал, что не пойдёт утром в боевой рейд, а останется с младшими кадетами и поведёт их в Одессу – на милость победителей. Полковник не мог бросить малышей. Их не тронут, говорил он себе, ведь они никому не сделали ничего плохого. Он доведёт их до безопасного места, а там – будь что будет… Только так можно их спасти. В Овидиополе они погибнут. Правда, в Одессе погибнет он сам, там его непременно арестуют и препроводят в ЧК. А от ЧК хорошего не жди, белая гвардия была уже наслышана о её порядках. Полковник вспомнил, как в Аккермане ему милостиво было предложено остаться и как мгновенно, не размышляя и не анализируя, он отказался. Он вспомнил свою тогдашнюю панику: подумалось, что стоит только начать раскладывать ситуацию по полочкам, взвешивать все за и против, и он согласится. И страх тогда решил за него: он не мог оставить своих птенцов. То же самое было сейчас, – во что бы то ни стало следовало вывести стаю из-под опасности обстрела и сделать это мог только он, полковник Бернацкий.

На ярко освещённой рассветным солнцем улице перед школой стояли кадеты старших классов, и горячий пар их дыхания медленно поднимался в морозное синее небо.

– Прощайте, кадеты! – сказал полковник, и слёзы снова навернулись ему на глаза. – Не посрамите воинской чести в боях за Отечество!

Он скрепился и голос его возрос.

– Благословляю на смерть, мальчики мои! Славные рыцари державы, идите и умрите за Родину! Нам нет места на этой земле, нас вышвырнули из истории! На протяжении веков мы созидали нашу страну, – наши предки, наши древние роды умножали величие и богатства империи!..

Голос полковника сорвался. Он перешёл на надсадный, хриплый, отчаянный крик. Словно подбитая на одно крыло птица, этот крик бился над головами мальчишек, то вспархивая судорожно, то падая неостановимо камнем.

– Кадеты! Наступил чёрный день, когда мы костью в горле стали у нашего народа! Народ предал нас! Отравленный ядом враждебных дьявольских сил, он обезумел, он жаждет нашей крови!.. Так пусть напьётся ею сполна, как напивается в смерть мужик в кабаке! Но протрезвев, в тяжком похмелье встанет он однажды посреди разрухи и дымящихся головёшек родного пепелища и безумными глазами поведёт окрест: нету страны, нету Отечества, нету её верных сынов, потопленных в крови братоубийственной бойни! Благословляю вас на смерть, мальчики мои! Идите и умрите за Родину!

Полковник сорвал с головы шапку, взмахнул ею и застыл…

Кадеты стояли, окаменев…

Через небольшое время их отряд влился в общий войсковой поток.

Эта остывающая лава на несколько вёрст растеклась по тираспольскому шляху, она продолжала течь, уже потеряв свой яростный огонь, свой нестерпимый жар, и её медленное, но неостановимое движение замедлялось всё более и более, потому что силы десяти тысяч человек, сонно бредущих в затылок друг другу, истощались, и люди уже не хотели и не могли идти дальше, с вожделением думая только о том, чтобы рухнуть в снег на обочине дороги и уснуть, уснуть, уснуть навсегда… Эти тени, эти полумертвецы из последних сил несли свои измученные тела, едва надеясь на спасение, и лишь ввиду той смутной надежды механически переставляли распухшие ноги… этот пепел погибающей отчизны ещё кружился над её заснеженными нивами, но уже стремился к земле, не желая более поддаваться враждебным вихрям истории…