Ефим Гальперин - Аномалия. «Шполер Зейде»

Вместе с Гутманом он укладывает Гороховского в коляску мотоцикла. Едут к гостинице.

Дед Грицько подметает площадь перед гостиницей.

Подъезжает мотоцикл. Дед Грицько вместе со всеми заносит Гороховского в комнату.

Гороховского кладут на кровать. Дают попить воды.

В комнате тесно. Стоят ящики с помидорами, огурцами, фруктами – подарки сельчан.

– Что случилось? – волнуется дед Грицько.

– Та молились они вроде, – говорит милиционер. – А потом крик. Смотрю – падает. Я сразу на мотоцикл. Ну как?

– трогает он лоб Гороховского, спрашивает – «О'кей»?

Тот открывает глаза.

Над ним милиционер Нечипоренко в трусах и майке, но в сапогах и с портупеей.

– Это же мне уже снилось! – шепчет Гороховский и в ужасе закрывает глаза.

А милиционер на ходу облачается в мундир и становится всё официальнее и официальнее:

– Ну, тогда полежите, отдохните. Понятное дело! Все посдурели. Ящиками помидоры и огурцы возят. Не комната, а склад. Конечно, им чтобы продукт переработать…

Милиционер и дед Грицько выходят. Остаются почти бездыханный Гороховский и немногословный до того, но сейчас окончательно потерявший дар речи, Гутман.

Охранники Ривы и Бекки Розенберг – «Большой» и «Мелкий» – выводят своих подопечных от дороги на холм к мемориалу. Усаживают их в укромном месте за сараем, где провели ночь Исаак и Маргарита, а сами короткими перебежками проводят рекогносцировку.

Вокруг пусто. Если, конечно, не считать море галдящих курей и гусей на территории птицефермы.

Мама Рива и Бекки сидят на маленькой скамье за стенкой сарая. Солнце. Утренний ветерок.

Бекки не привыкла вставать в такую рань. Оттого и раздражена:

– Мама! Вон же этот мемориал! Что они там рыскают? Почему мы сидим здесь?!

– Потому что мы ждём, когда… Приедет раввин, соберутся люди и будет торжественное открытие.

– Глупо!

– Что?

– Всё! Глупо прилетели. Какая-та глупая гостиница. Глупая еда. Глупые твои таинственные перешёптывания с этими глупыми телохранителями. Глупое ожидание. Глупый ор кур!

Бекки встает и выходит из-за сарая. Осторожно ступая, чтобы не наступить на кур, идёт к мемориалу.

– Бекки, назад! – кричит мама Рива.

– Мама, отстань!

Девушка проходит в калитку, читает надписи на ограде. Проводит рукой по тёплому шероховатому могильному камню.

Бац! Неожиданно у неё в ушах пропадает птичий гомон и возникает мелодия Благодати.

Это как солнечный удар. Бекки пошатывается, поворачивает голову… О, магия Шполер Зейде! Девушка поднимает глаза…

Вдоль ограды птицефермы движется охранник. Это «Большой». Ещё немного, и он окажется на биссектрисе взгляда славной Бекки, уже охваченной стремлением любить… Но! Под ноги ему подворачивается курица. И «Большой» задерживается на мгновение.

А тут как раз из-за сарая появляется «Мелкий». Судьба! Вернее, неисповедим выбор Господа! Бекки смотрит на «Мелкого». А он на неё. Молния любви пробивает обоих!

Гороховский открывает один глаз, потом второй. На веревке сохнут их носки, трусы.

Он сползает на пол, достает из-под кровати чемодан. Перерывает его. Телефона нет. Тогда он поворачивается к Гутману. Тянет дрожащие руки. Гутман достаёт свой мобильный телефон. Гороховский набирает номер и шепчет на идиш:

– Саймон, родной! Срочно! Мистера Финкельштейна. Что значит, «разговаривает с премьер-министром Франции»? Экстренно! Проблемы с внуком! С Исааком! Вопрос стоит о жизни и смерти! – и добавляет дрожащему рядом Гутману:

– Между прочим, Бэрэлэ, о нашей с тобой жизни и смерти. Но всё равно! Чего бы это мне ни стоило, я должен доложить «балабосу».

Финкельштейн и премьер-министр Франции потягивают утренний кофе и благодушно беседуют.

Встревоженный Саймон протягивает Финкельштейну мобильный телефон.

– Простите, господин премьер-министр, – извиняется Финкельштейн, берёт трубку, отходит к большому окну, из которого открывается вид на парк Версальского дворца.

Гороховский начинает говорить. На идиш, конечно. Его речь заглушает какофония звуков – ревут какие-то моторы, звучит залихватская хасидская песня «Гоп, казакэс». А почему бы и нет? Ну, разве так важно, что он лепечет, если и так всё понятно.

В окно за заикающимся Гороховским наблюдают милиционер и дед Грицько. Дед с большим трудом переваривает информацию, которую хасид на чистом «идиш» докладывает своему боссу.

Финкельштейн орёт так, что от него шарахаются все вокруг. Официант от страха проливает кофе мимо чашечки премьер-министра.

Вопль несётся по анфиладам дворца. Затем миллиардер падает в кресло и теряет дар речи. Он тяжело дышит, словно рыба, выброшенная на берег.

Премьер – министр с сочувствием подаёт ему стакан воды.

Финкельштейн жадно пьёт. Остаток воды выливает себе на голову. Вскакивает. Бегает по залу. Кричит в телефон.

Среди всего им сказанного давайте услышим это:

– Я немедленно вылетаю! Но тебе, «шмок» и «шлимазл», [83]я советую покончить с собой до моего приезда! Чтобы к множеству моих грехов не добавлять отрывание уже давно бесполезных частей твоего организма!

– Но я! Но мы! Но… Что?! Вы завтра прилетаете? Так? Самому?! И… Не ждать вас?! Но… – Гороховский отбрасывает телефон, смотрит на него, как на змею. Хватается за голову и кричит Гутману: – Почему меня не придавило могильным камнем цадика?! Ну, скажи, Бэрэлэ, мне нужно это было?! Подвести самого Финкельштейна! Мне не надо было рождаться! Я сейчас выброшусь в окно.

– Что он орёт? Переведи! – командует милиционер деду Грицько.

– Он собирается покончить жизнь самоубийством. Выброситься в окно.

– Что тут выбрасываться. Первый этаж.

– Ну, ты, Сашко, брось! Он всерьёз.

– С ума сошёл, что ли?

– Ой, боюсь, что не один он с ума… – Дед Грицько поворачивает голову и видит то, про что только что услышал из доклада Гороховского, – по площади проходят его внучка Рита и юный хасид. Они его не замечают. Они вообще ничего не замечают. – А завтра ещё и сам миллиардер приезжает, – добавляет дед.

– Зачем? Из-за аварии? Так все живы!

Дед Грицько поворачивает голову милиционера Нечипоренко. Тот видит Исаака и Маргариту. Челюсть у него отваливается.