Ирина Щеглова - Йоха

– Ну так живи по другому.

– Закрой дверь! С той стороны.

Она включила свет и выключила воду. Все, смерти нет. Тени расползлись по углам и будут там сидеть до следующего раза.

С трудом подняв себя из эмалированного гроба, ему удается выбраться наружу. Его лица нет в зеркале. Значит, он умер? Чушь, это запотело стекло. Лицо как лицо, только постарело очень. Это от жары. Надо побриться…

Весной заехал Матроскин и забрал вконец ошалевшего Йоху в Москву.

Когда-то Йоха отвез его в будке ГАЗона в столицу, и благодаря этому Андрей поступил в Московский Университет культуры. Денег в тусовке отродясь ни у кого не было, а Йоха в те времена работал в книжной фирме и частенько разъезжал по всей стране, закупал продукцию.

Матроскин учился уже на третьем курсе, был страшно доволен, а свои поездки на сессии воспринимал, как великие праздники. В столице он успел влюбиться в свою сокурсницу Наташку. Это была возвышенная платоническая любовь. И теперь жаждал познакомить с ней Йоху.

Наташа работала в школе имени Галины Вишневской, преподавала актерское мастерство.

Йоха театра не любил. Он помнил свои юношеские обиды.

Дети, как дети. Йоха сам был таким же когда-то… Когда-то? Он и сейчас еще достаточно молод!

– Что я, в самом деле, выпал из реальности? Они не такие. Они живые, свободные, и я не вижу в них своих, таких далеких теперь комплексов.

Детские тела под музыку Эньи, сплетаясь и расплетаясь, рисуют узор жизни. Океан набегает приливами на берег, знаки Зодиака танцуют свой круг и вечная Луна встает над миром, освещая любовь.

Любовь, рождение, война, смерть…

Но снова, сплетаясь, рисуют детские тела жизнь!

Долой! Долой этот душный воздух, этот чад и дым. Прочь! Настежь окно! Никаких ставень, никакого стекла! Сорвать тяжелые шторы и – вон!

Он стоит перед распахнутым окном, держась руками за створки, и полной грудью вдыхает свежий воздух. Кисель в легких от табака и смрада давно не проветриваемого помещения постепенно уступает место кислороду. Противная вата в ушах исчезает, прекращается назойливый звон в голове. Дыхание выравнивается, сердце веселее гонит кровь.

– Ого-го! – кричит он высокому небу, – поживем еще!

Его рука соскальзывает от неловкого движения.

– О, черт! – порезался о разбитое стекло. Восторг как-то утихает, его начинает занимать только эта ранка. Зажав ее рукой, он оглядывается по сторонам, в поисках чего-нибудь, похожего на бинт. Хаос и запустение, царящие в его жилище, действуют на раненого удручающе. Поток свежего воздуха только добавил разрушений: он вымел окурки из переполненных пепельниц, и теперь грязный пол покрыт тонким слоем пепла. Давно немытые чашки с остатками заварки и кофейной гущи заполняют раковину и теснятся на столе вперемешку с кусками какой-то пищи, пластиковыми баночками, пакетами… Все это в давно не вытираемых потеках и крошках разного происхождения.

Грустно. Он подходит к полкам с оторванной дверцей и разглядывает какие-то куски проволоки, грязные бутылки, жестянки. Где-то должна быть аптечка… Нет, не видно. Он вздыхает, присаживается на потертый диванчик, замечает полотенце, засунутое между диванными подушками, тянет его к себе, наматывает на руку. Оглядывает стол в поисках пачки сигарет. Находит. Облегченно улыбается, достает здоровой рукой сигарету, зажимает губами, прикуривает от зажигалки, оставшейся здесь от кого-то… Кого? Не важно.

Ветер хлопает створками окна с разбитым стеклом, позвякивают осколки.

Наверно, нужно прикрыть окно, а то стекло свалится кому-нибудь на голову, – думает он вслух, но остается сидеть на диванчике, глядя в умытое утреннее небо, раскинувшееся над миром, в который вот-вот полетят режущие осколки треснувшего стекла.

Он настолько увлекается картинкой перед своими глазами, что забывает о зажженной сигарете; и она медленно истлевает в его руке, еще горячий пепел отламывается от окурка и падает на его голую ногу:

– Ф-ф! Больно! – жалуется он сам себе, трясет ногой, швыряет горящий окурок в пепельницу, откуда тот, подхваченный сквозняком, улетает куда-то в угол.

Да что же это такое! Что это за утро такое! Что это за жизнь!

Он вскакивает, подбегает к окну и с лязгом захлопывает створки. Осколки стекла сыплются блестящим дождем прямо на его голые ноги.

Ну вот, ни в кого не попало, – с облегчением произносит он, поворачивается, идет в угол за забытой щеткой и аккуратно сметает стекло в совок, ссыпает в пакет с мусором. Пакет, давно переполненный, рвется и…

– О, нет! – он истерически хохочет, опять хватает щетку и разметает ею мусор по всей квартире, поднимает страшный кавардак; пыль стоит плотной завесой, взлетают в воздух обрывки старых газет, бьется посуда, гремит мебель…

– Так жить нельзя! – восклицает он. – Я устал жить в пыльном шкафу! Я хочу жить!

Вода хлещет изо всех кранов. Ванна заполнена порошком и бельем. Половая щетка задействована на полную катушку, за ней следует швабра. Вскоре начинают блестеть и кафель, и плита, и раковина, а он, напевая, вешает на балконе белье.

Распахнуты все окна, и солнце потоком лучей чистит гнилую затхлость квартиры. Свежие запахи проникают во все углы, наполняют дом, как воздушный шар.

Он аккуратно снимает оконную раму и, разложив ее на полу кухни, осторожно вынимает разбитое стекло.

В коридоре стоят мешки с мусором, и он несколько раз бегает к мусоропроводу, заталкивает туда плотные пакеты и с облегчением слушает, как ухают в бездну тяжелые дни и ночи, недели и месяцы…

Покончив с последним мешком, он возвращается в чистую, как-то сразу опустевшую квартиру, и идет на кухню. Ставит на плиту чайник, и пока тот закипает, он пододвигает к себе телефон, что-то вспоминает, шевелит губами, пугается, ищет записную книжку:

Неужели выбросил! Нет, она, кажется, в рюкзаке.

Он звонит, напряженно вслушивается в длинные или короткие гудки.

Господи, какой сегодня день? Когда это со мной случилось? В феврале? Марте? А может, в декабре? Все меня забыли! Или все давно умерли, а я все живу, живу в этом кошмаре! – он оглядывает свою посветлевшую норку и замечает, как сквозняк листает записную книжку.

– Весна! – улыбается он, – дожил!

Солнце ласково теребит его затылок. Неожиданно громко звонит телефон. Он срывает трубку:

– Да! Я! Уже сегодня?.. Извини… Да, конечно помню… Куда пропал?.. Ха-ха!.. Никуда я не пропал!.. Через час!.. Пока! – Он медленно кладет трубку и смотрит на пустую раму на полу.

Как будто она готовится принять в себя картину…

И тут вдруг с потрясающей ясностью до него доходит, что он тоже вот так готов принять в себя весь мир, но не застывшим полотном, а так, как отражение в глазах, жестах, танце… Принять и полюбить…