Николай Векшин - Эликсир жизни

Гера думал, что вышедшая книга позволит ему защитить докторскую. Ничего подобного. Ему не дали возможность защитить даже кандидатскую. Хотя многие результаты были повторены коллегами и использовались в нескольких учреждениях Академии наук, за Беляевым в нашем Институте негласно закрепилась слава лжеученого. Этому немало способствовали слухи, распространяемые Кондрашкиной и другими, с кем Гера успел поссориться на почве научных разногласий или несходства характеров. Я подбадривал приятеля словами: «Клевету со стороны врагов воспринимай как комплименты». Он отвечал: «Нет ничего азартней, чем быть для врагов мишенью, в которую они никак не попадают».

Когда Кондрашкина выгнала Беляева из своей лаборатории, его приютил профессор Эйтис, у которого Гера самозабвенно проработал несколько лет. Однако когда дело дошло до того, чтобы публиковать материалы и подавать заявки на изобретения, у Беляева с Эйтисом повторилась та же ситуация, что у меня с Мырановым. Эйтис претендовал быть в соавторах, хотя всё это время Гера работал сам по себе, без какой-либо его реальной помощи. В отличие от меня, Гера не пошел на компромисс. Бескомпромиссность вызывает в людях два чувства: уважения и отчуждения. Компромисс – вынужденная победа над взаимным эгоизмом.

Эйтис с треском выгнал Беляева; при этом Геру перевели из младших научных сотрудников в старшие лаборанты. Это было не только понижение в должности, но и унижение. Три года Гере пришлось отработать лаборантом в кабинете микроскопии. В свободное время он продолжал заниматься своими смелыми изысканиями.

Как-то раз Беляев пришел ко мне и радостно сообщил: «Кеша, меня берут сотрудником в лабораторию биохимии!». «А что ты так радуешься?», – скептически спросил я. «Как – что?! – изумился Гера, – Во-первых, смогу там заниматься своей наукой. Во-вторых, там замечательный коллектив. В-третьих, у них очень толковый шеф, я с ним уже беседовал». – «Не уверен, что тебе там дадут заниматься своими делами. Шеф заставит пахать на него. Коллектив там сплоченный, но ты для них чужак; у тебя есть там только друг Ося. Что касается шефа, то ты его переоцениваешь. Он, конечно, не дурак и не бездельник, но трус и конформист; и у него очень хилое образование: в молодости учился в сельхозакадемии на ветеринара, а потом делал кандидатскую под руководством бестолковой Кондрашкиной». «Ну вот, вечно ты испортишь воздух, где тебя не просят!», – раздосадовано воскликнул Гера. «Ладно, не хочешь слушать – не слушай. Но я уверен, что через год-два тебя оттуда тоже выпрут». Я ошибся. Его вытурили через полгода; и понизили в должности до младшего техника.

Инициатором очередного изгнания несчастного Геры был его друг Ося. Узнав об этом, я пришел к Фишкину, и спросил: «Ося, ты чего там с Герундием не поделил?». Фишкин объяснил, что сначала всё было хорошо. Однако вскоре Гера начал придираться к тем данным, которые получали в лаборатории коллеги, а сам работал не вместе со всеми, а сам по себе. Возникли трения. «Последней каплей, – пояснил Ося, – было то, что микробы, полученные из митохондрий, Герундий после опытов выливал в раковину. Это ведь грубейшее нарушение всех правил безопасности!». «А ты не пробовал ему объяснить?», – спросил я. «Да разве он будет слушать! Ты ведь его знаешь: упрется как баран и делает свое».

Я пошел к Беляеву. Он выслушал и отрицательно замотал головой: «Неправда. Я выливал не микробы. Разрушал микробы щелочью и только потом выливал в раковину». – «А где гарантия, что все микробы разрушились?» – «Я контролировал это под микроскопом». – «Но ведь в окуляр видна всего сотня микробов, а их в препарате миллионы. Откуда уверенность, что разрушились все?» – «Я сканировал препарат и нигде не обнаруживал в щелочи ни одного целого микроба». – «Но ведь опасными для людей могут быть не только сами микробы, но и их остатки». – «Кеша, это не более, чем твое предположение. Это еще нужно доказать». – «Нет уж, извини, Герундий, доказать безопасность своих манипуляций для окружающих должен ты сам, а не кто-то». – «Если так рассуждать, то вообще наукой заниматься нельзя, так как всегда есть риск, пусть даже минимальный». – «Вообще-то говоря, так оно и есть. В развитии науки главное не достижения, а безопасность». Гера со мной не согласился.

«Может, тебе с Осей помириться?», – спросил я Беляева. «Баран с волком помирился, да без шкуры домой воротился», – усмехнулся Гера. «Юнга, не бунтуй против боцмана, ведь вам плыть в одну сторону!», – шутливо призвал я. Шутка – аннигилятор злобы. «Да ну его в … анальное отверстие!», – в сердцах воскликнул Гера. «Ты что – сдурел, Герундий? Он ведь твой друг». – «Какой же это друг?! Придирается, мешает работать, завидует. Когда я пришел, все мои методы вызнал, многое позаимствовал, а потом стал выживать из лаборатории; всё к завлабу бегал, поливал дерьмом». – «Гера, брось, не выдумывай. По-твоему, если друг упрекает тебя в каком-либо недостатке, значит, это уже не друг? Фишкин вряд ли станет воровать. Воровато заимствовать чужие идеи и методы – значит признаваться в собственной неполноценности. Ося толковый и честный человек». – «Был честный. Сначала работал, пахал по-настоящему, хотел в синтезе АТФ разобраться. А потом видит: аспирантура кончилась, а результатов-то нет. Сунулся в другую лабораторию. Опять потратил время – снова по науке какая-то фигня. Зато шеф сделал его своей правой рукой. И тогда Ося плюнул на реальную науку (сам мне как-то об этом проболтался) и занялся халтуркой, чтобы побыстрее защититься. Такие ученые, вроде Оси, похожи на пауков, плетущих околонаучную паутину, в которую кроме мух и лягушек ничего не попадает». Мне показалось, что Гера судит слишком строго. Однако вскоре мне пришлось убедиться, что, как это ни грустно, он оказался кое в чем прав.

Однажды ко мне пришел Фишкин. Вид у него был радостный и просветленный. Протянул мне брошюрку. Это был автореферат его кандидатской, защита которой предстояла вскоре. «Когда же это ты успел? Ведь всего лишь полтора года назад ты говорил, что никак не удается найти диссертабельную тему!», – удивился я. Ося заулыбался: «А помнишь, ты тогда делал доклад по люминесценции пирена в мембранах? Меня это сильно заинтересовало. Попробовал – получилось. Причем, результаты повалили валом! С помощью пирена я доказал, что дыхание и синтез АТФ в митохондриях сопровождаются масштабными структурными изменениями дыхательной цепи». Я изумился: «Послушай, Ося, во-первых, почему ты мне ничего всё это время не говорил? Во-вторых, измеряя люминесценцию белков дыхательной цепи, я никаких масштабных изменений не обнаружил. В-третьих, люминесценция пирена очень чувствительна к кислороду. Поэтому в митохондриях при дыхании люминесценция пирена резко увеличивается по тривиальной причине – из-за исчерпания кислорода. Ты это учитывал?». Фишкин воскликнул: «Не может быть!». – «Что – не может быть?». – «Что пирен так чувствителен к кислороду». – «Не „не может быть“, а точно. Пирен способен жить в ЭВС почти 300 наносекунд. За это время кислород, присутствующий в митохондриях, сталкивается с пиреном и забирает на себя энергию; поэтому в присутствии кислорода пирен люминесцирует слабо. Возьми мою книгу „Фотоника“; там про пирен и кислород всё написано». Ося растерялся и не знал, что сказать. Книжку мою, как оказалось, он прочитать не удосужился.