Игорь Воеводин - Последний властитель Крыма (сборник)

В зале повисла невероятная, невыносимая тишина. Все взоры обратились к генералу Врангелю, «почетному гостю Рады», сидевшему в белой черкеске во втором ряду.

Генерал встал и молча пошел к выходу.

– Куда же вы, генерал, – залепетал перепугавшийся Макаренко, – куда?!

– Мне, как русскому генералу находиться в одном помещении с изменниками невозможно, – остановившись и повернувшись, бросил Врангель, после чего вышел из зала.

А в зале началось невообразимое. Кто аплодировал, кто выл, кто хрюкал, но все были счастливы – власть ушла, теперь они сами себе и власть, и хозяева.

18 февраля 1919 года, Екатеринодар, Кубань, Россия

Войска окружили здание Рады сплошным тройным кольцом. Все переулки, улицы и проспекты, ведущие в центр, были заняты добровольцами. «Атаман» Макаренко, пытавшийся стянуть к зданию «гайдамаков», бежал.

Генерал Покровский, сидя на коне, обвел взглядом позиции. Лица солдат и офицеров Добровольческого корпуса были полны решимости. Капитан, командовавший легкой батареей, вопросительно взглянул на генерала. Замерли, не дыша, толпы горожан за заслонами, когда генерал, потянув за цепочку, вытащил часы. Полдень. Сутки ультиматума, данного им Раде с требованием выдать членов «парижской делегации» и еще 12 самостийников, закончились. Белые лица депутатов маячили во всех окнах здания.

Генерал тронул лошадь и подскакал к самому зданию. Он поднял руку и поманил пальцем какую-то масляную физиономию в ближайшем окне. Ее обладатель, сдобный господинчик в полосатом жилете, послушно выбежал на балкон.

– Даю еще пять минут, – лениво произнес генерал и, повернувшись, отъехал к батарее.

Через две минуты депутаты вытолкали на площадь упиравшихся Калабухова, единственного из отправленных в Париж вернувшегося в Россию, и остальных названных генералом сепаратистов.

Через несколько минут Калабухов дергался в петле на ближайшем к Раде фонаре, а притихшие депутаты вполголоса обсуждали, как им чествовать генерала – хлебом-солью или объявить его почетным горожанином.

Но генерал дожидаться почестей не стал. Вместо него они достались вернувшемуся Врангелю. Рада встретила его стоя и бурными, переходящими в овацию аплодисментами. Перевозбудившись в патриотическом угаре, депутаты с ходу отменили полномочия парижской делегации, внесли поправки в кубанскую конституцию и приняли резолюцию о единении с Добровольческой армией, и все тосты на банкете обязательно содержали призыв к «единой и неделимой», и пожелания адских мук тому, кто посмеет покуситься на это самое святое, что есть у депутатов.

«Боже мой, – думал между тем барон Врангель, вымученно улыбаясь и чокаясь бокалом шампанского с бесконечным числом холуйских харь, подходивших чокнуться, представиться и пожелать здравия. – Боже мой! Неужели прав Слащов и победить можно, только периодически вешая кого-нибудь из этой своры политических шлюх, краснобаев, продувных бестий и христопродавцев?! Боже, Боже мой! Ну, а как же тогда незапятнанный плащ Твоего воина, Белого рыцаря? Или мы безнадежно устарели и правы большевики, что у нового века – иная мораль, и нечего разводить сопли, а надо – врать и вешать?! Но я не могу, Господи!»

– Я могу! – услышал он голос Слащова, который был за тысячу верст, тесня Махно. – Успокойтесь, барон, вам достанутся и чистый плащ, и слава, и почет. Вешать буду я. Такая работа, барон, – Родину любить…

Барон вздрогнул. Ему померещилось, что сквозь строй холуйских лоснящихся рож идет шаркающей кавалерийской походкой сутулый худой человек в длинной солдатской шинели с грязевым подбоем. Будто замерли, задохлись на полуслове христопродавцы и фарисеи, застыл, взмахнув палочкой, капельмейстер, окаменели, надув щеки и забыв выдохнуть, молодцы-пожарные, опоясанные трубами-удавами, онемели и превратились в соляные столбы щебечущие жены и дочери местного бомонда. И сквозь них, неживых при жизни, все брел, медленно удаляясь в никуда, всадник и вешатель, георгиевский кавалер и изменник, последний правитель Крыма генерал Яков Слащов.

20 ноября 1921 года, Константинополь, Турция

Была промозглая, с мелкой сыпью брызг то ли с неба, то ли с моря средиземноморская ночь. Стамбул растворился во мгле, пропал, будто и не существовал великий город.

На палубе итальянского сухогруза «Жан», жавшегося бортом к причалу, стояли двое. Ночь бросала им в лица ворохи водяной пыли, сеялась сверху такой же водяной марью, но они не замечали ничего.

– Мне страшно, Яков! – наконец сказала Нина. Слащов долго молчал, а потом ответил:

– Мне тоже.

– Яков, если начнут бить, я не выдержу…

– Ничего. Рассказывай все. Они и так если не знают, то догадываются. А имена и адреса тебе неизвестны, так что выдать никого не сможешь…

Слащов с грустной, обычной своей полуусмешкой-полугримасой подумал, что ни адресов, ни явок, ни связей на самом деле практически не существует. А те немногие, на которые он надеялся, могли быть либо провалены, либо…

Господи! Да все что угодно могло быть в этом Русском Апокалипсисе, но ничто бы не остановило Слащова.

– Нина, – чуть погодя обратился он к жене. – Знаешь, я очень надеюсь, что они не придут. Ведь мы идем на смерть…

Нина промолчала. Два часа назад, во время прощального ужина в ресторанчике «Багдад», Слащов сказал:

– Вы все знаете, что нас ждет. Даже если удастся создать, подготовить сеть сопротивления, нам самим, скорее всего, от ЧК не уйти. Поэтому я не прошу и не приказываю – не имею права. Просто говорю: если кто-то не уверен в себе, останьтесь. Так будет лучше и честнее – вы не подвергнете опасности товарищей. Тех, кто решит ехать, жду на «Жане». Прощайте и простите. И вот теперь, когда до отхода судна оставался час, Слащов и верил, и надеялся. Одновременно на то, что придут и что не придут.

– Нина, – вновь нарушил тишину генерал. – А ты… Может, вернешься? Мне было бы спокойней.

Вместо ответа она только сжала своей ладонью руку мужа. И было странно: его мокрую от дождя холодную руку сжала ее теплая ладонь, будто дождь над ней был не властен…

…Они подходили по одному как и было условлено, и молча поднимались на борт.

Никакого багажа они с собой не брали, только боевые награды. Чуть поскрипывали ступеньки трапа под ногами поднимающихся. Они поднимались и становились сзади Слащова и Нины.

Генерал Мильковский.

Полковник Гильбих.

Полковник Мезерницкий.

Брат Нины капитан Трубецкой.

…«Жан» отвалил без гудка, то ли по-английски, то ли по-воровски. На стамбульском причале остались стоять две фигуры – полковник Тихий и капитан Соколовский. Было холодно. Соколовский зябко кутался в штатское пальтишко, пожалованное ему Земгором ( Земгор – Земство городов, политическая организация русской интеллигенции. ). Тихий стоял не шевелясь. Они не махали отплывающим, и те не махали в ответ. Они знали, что больше никогда не увидятся.