Алексей Смирнов - Обиженный полтергейст (сборник)

Со жратвой напряженно. То, что дают, плохо сказывается на пищеварении. Пал Палыч и так страдает запором, а тут совсем измучился. По утрам, выходя из сортира после часовой отсидки, он бросает прощальный взгляд на высиженную кроху, комментируя бодро: «И то хлеб».

У нас жара, а я как-то ухитрился обрасти шмотками и разной мелочью, так что куртку свою высылаю, чтоб не болталась…»

6

– Он пишет про деньги, – сказал Тихон. – Я никаких денег не посылал.

– Я послал, – Иван сидел отвернувшись и покачивал ногой. – Семьдесят рублей.

– Где взял? – зачем-то спросил Тихон.

– Дрон приносил за «Орбиту». Помнишь?

Воцарилось молчание. Был полдень. Белое до бесплотности солнце окрасило все, что виднелось за окном, в жаркие бледно-серые тона. Из двора доносилось грамотное сквернословие детворы. Шлепал о стену резиновый мяч.

– Кто распакует? – нарушил, наконец, тишину Тихон.

– Я не буду, – ответил Иван.

Тут же оба, словно по команде, развернулись лицами к пакету с грубой сургучевой бляхой на подпоясанном боку. Пакет мирно покоился на диване, и прикасаться к нему не хотелось.

Тихон вздохнул, взял ножницы, почему-то прищурился на них. Лезвия были облеплены черными волосками.

Хрупнула веревка, хрустнула нехотя оберточная бумага.

Куртка, содержавшаяся в пакете, оказалась вывернутой наизнанку, и оттого вид ее был непривычен. В первое мгновение братья испытали чувство облегчения, узрев лоснящуюся серую подкладку вместо ожидаемой черной кожи, но выглянувший из складок кусок рукава свел их надежды на нет. Вскоре они молча созерцали истертую одежу – точную копию той, что висела на гвозде в прихожей.

Иван пошарил в тумбочке, извлек письма – их было пять или шесть – и разложил на столе. Подумав, окликнул Тихона:

– Ты не считаешь, что надо ответить ему?

Тихон ничего не сказал, вышел в прихожую и скоро вернулся с курткой-двойником. Он положил ее рядом с полученной, разыскал лупу и начал пристально всматриваться в каждый квадратный кожаный миллиметр, не пропуская ни одной потертости. Наконец, переведя дыхание, он выпрямился.

– Все же не абсолютная копия, – констатировал он с сомнением. – Есть небольшая, но все же разница.

– В дороге помялась, – утешил Иван и брызнул смешком.

– Не смешно, – дрогнувшим голосом сказал Тихон. – Уже не смешно, понимаешь? – И схватил Ивана за ворот, дернул. Пуговица отлетела, открылась розовая безволосая кожа. – Ну признайся, черт тебя подери, ведь у тебя их было две? Ведь ты попросту зажал бабки, купил две куртки, мне не сказал – так? И вторая висела у твоей бабы? А ты, едва приехал, отослал ее… своему Пал Палычу, а он ее – обратно, сюда, с письмецом? А? Ведь так было дело?

– Да пусти ты, козлина, смотри внимательней! – раскрасневшийся Иван высвободился, вывернул обе куртки и сунул под нос брату на двух кулаках. – Убедись! Здесь! И вот здесь!

Тихон знал, что смотреть не обязательно. Но, полуприкрыв веки, он все-таки послушно уставился на два совершенно одинаковых чернильных пятна в уголках внутренних карманов.

– Это от ручки! Ручка у меня текла! – Иван швырнул куртки на колени Тихону и сгреб в кулак волосы. – Странно, – проговорил он. – По всему похоже, что пора рехнуться. Эй! Что ты делаешь?

Тихон приготовил лист бумаги, выбрал фломастер – он с детства писал только фломастерами, – с полминуты подумал и написал:

«Здорово, братуля!..»

7

Из письма от 12 июля 198…

«Тишка! Тыща тебе салютов! Ты охренеешь! Хотел устроить сюрприз, но не выдержал и вот, пишу.

Вообрази: погнали нас давеча в поле, где стоит много каких-то кретинских палаток, и мы проторчали там восемь часов, не делая ни черта. Вдруг наш полкан объявляет, что программа выполнена, завтра {то есть сегодня!} он проставит нам все печати и отпустит на все четыре!

Сразу все показалось едва ли не родным, и – представь себе – даже стало жаль уезжать. Вот что делает с людьми служба.

Вечером упился с капитаном до розовых слонов. Я зачем-то начал ему объяснять, что только извращенный человек способен добровольно связаться с армией – системой, где главенствует культ подчинения и угнетения. Капитан, разумеется, ни пса не понял, разве только слово «извращенный» засело в его тыкве, и он всерьез утверждал, будто «в его части с этим делом очень строго».

Так что сегодня настроение лирическое. Сейчас сижу, смотрю на местную речку в окне. Широкая! Ветер страшенный, и клочки пены похожи на стаю взбесившихся болонок…

Короче, через пару деньков… А письмо посылаю с земляком, не то получу его лично, в собственные руки.»

8

Действительная служба грозила в равной степени обоим братьям. Она не слишком вникала, кто старше, кто младше. У Тихона имелись серьезные причины ощутить холодок в желудке, когда он добрался до военкомата. В сотый раз он проклял себя за малодушие прошлых лет, когда, повинуясь велению военного стола, встал на учет чуть ли не на следующий день, как снял квартиру.

Однако холодок не шел ни в какое сравнение c тайным трепетом, в котором Тихон боялся сам себе давать отчет. Это состояние изнуряло его уже не одну неделю. Он стал плохо спать, вздрагивал, когда Иван входил в комнату, а тот, конечно же, все это видел, но терпел бессловесно. С приходом последнего письма они перестали обсуждать «новости с фронта», а вне этих новостей беседа не клеилась. Иван, в свою очередь, перестал следить за собой, начал сутулиться, надолго исчезал из дома. Однажды Тихон заметил у него дембельский календарь: шевеля пухлыми губами, Иван старательно вымарывал из жизни дни.

Известие о скорой демобилизации побудило Ивана тем же вечером напиться вдрызг, в одиночестве. На следующее утро он, не успев толком проснуться, навострил лыжи в ближайший кабак. Тихон решил предпринять кое-какие разведывательные действия.

День был приемный – как всегда, и Шубин-старший долго маялся в коридоре, поджидая какого-то капитана Софронова. Возле дальнего окна толпилась группа налысо обритых пацанов: призыв, хотя июль только только подошел к середине и расцветал пышным цветом. Тихон нехотя осознал чувство сладостной непричастности к их судьбе.

Мимо то и дело проходили офицеры – до нелепого лениво и важно. Мерещилось, что Товарищ Военкомат трудится не покладая рук где-то в запертых кабинетах, а все эти дармоеды в рубашках с короткими по случаю жары рукавами – не что иное, как рудиментарные придатки. Наконец Тихон дождался: высокий белобрысый капитан, невесть откуда возникший, медленно шествовал к комнате под номером тридцать. Он следовал мимо граждан, глядя прямо перед собой прозрачными глазами, иногда без видимого повода резко поворачивался к кому-то, привлекшему внимание, разморенно здоровался за руку и выдавливал словечко-другое. Детская кожа, намек на брови, абсолютно пустой взгляд – все это соединялось в какую-то нечеловеческую рыхлость, лимфу без крови, и сомнительный скелет воображался хрупким, как у консервированной сардинки.