Алексей Смирнов - Обиженный полтергейст (сборник)

– Да что уж теперь! – плачуще взорвался изнемогший Иван. Он теперь сидел на табурете верхом и выражением лица предвосхищал потерю крова, землетрясение и гибель вот-вот без отпущения грехов.

– Теперь-то, конечно, что уж! – согласился Тихон и огляделся, мучительно соображая, что бы еще такое позарез нужное втиснуть в обшарпанный, древний, но магически бездонный чемодан. – А главное – своего ты добился! Будет тебе медаль, – Тихон, казалось, обращался к себе самому. – «За отвагу при получении очередной палки».

– Рожу начищу, сука, – сказал Иван.

– Да -а? – не слушая его, рассеянно отозвался Тихон. – Лучше скажи, куда бритву засунул?

– В тумбочке она, – и Иван тяжело вздохнул. Потом неуверенно молвил: – Три месяца не срок. Семечки. И не в казарме. Офицер не рекрут. Люди в лагере по четвертаку мотали – и ничего.

– Угу, – кивнул Тихон. – Все верно. А с этим что прикажешь делать? – вдруг заорал он и обвел рукой комнату, заставленную радиотехникой. Братья зарабатывали на жизнь мелким ремонтом, и трехмесячное отсутствие Ивана грозило нанести бюджету урон.

– Дело-то не в этом, сам знаешь, – выговорил Иван с трудом.

Тихон тут же сник и тяжело опустился на стул.

– Не в этом, точно, – он снял со стола початую бутыль вермута, отхлебнул. – Но как же, как же!!! – возопил он, вскидывая руки и призывая потолок в свидетели Иванова идиотизма.

Накануне, когда братья шумно пропивали последний гонорар, Ивана пригласили к телефону, и из трубки ему предложили заглянуть утречком к военкому. Иван с пьяных глаз пообещал прийти. Утром он тоже неважно соображал, и пошел куда звали, сам не зная зачем. А там уже потирали ручки.

Любая форма лишения свободы пугала вольнолюбивых братьев сколько они себя помнили. До сих пор с помощью мелких ухищрений им удавалось жить в относительном покое. Но, видно, не один Господь является аки тать в нощи.

Теперь, за час до отхода поезда, Тихон спешил высказаться – как будто это что-то меняло.

– Армия наша, – приговаривал он, – сродни слабоумному дитяте, которого усадили в манежик с дворцами из кубиков. И дебил, пустив слюну, начинает расшвыривать кубики, перемешивать их по одному ему понятной идиотской системе. Заячью лапу оторвать – и на Дальний Восток, медвежье ухо отрезать – и на Крайний Север… И обязательно все обгадить, обмочить, разжижить в глупой пасти… Ну что – присядем на дорожку?

– И так сидим, – сказал Иван и тут же встал. – Не терплю всех этих «присядем», идти – так идти.

Он, стараясь не встречаться взглядом с покидаемыми вещами, обретшими вдруг небывалую ценность, быстро подхватил чемодан, сорвал с гвоздя куртку и вступил в единоборство с вечно барахлившим дверным замком. Тихон поднялся следом, прибрал вермут, понимая, что едва ступит Иван за порог – тут же сработает защита, не резиновые же нервы у человека! – и Иван на время забудет, что с каждым шагом удаляется от дома; завяжется веселый базар – до того момента, когда пятнадцатый вагон беззвучно поползет из своего пенала, тут-то и понадобится приглушить стресс. Пока что Тихон – коренастый, в грязном зеленом свитере с отрывающимся воротом – был Ивану частицей отчуждающейся, медленно сползающей оболочки, и только когда притертая шкурка окажется сброшенной и, продуваемое всеми ветрами, останется одинокое дрожащее мясо – лишь тогда произойдет в сознании повторное, тягостно иллюзорное сближение.

…А через три дня Тихон, отказываясь верить в чудо и все-таки принужденный в него поверить, кружил каруселью сжатого в охапку братана.

А еще через полчаса, хлопнув по стакану для затравочки, они перешли на стопари и в благостном оглушении сидели друг против друга.

2

Поздней ночью, после долгих увещеваний и робких угроз вызвать ментов, жителям Свечного переулка ничего не осталось, кроме как с сонной ненавистью пялиться на освещенное окно в четвертом этаже. Несшийся оттуда музыкальный рев приобретал свойства ударной волны. Изредка в окно лезла красная рожа кого-то из пирующих, плевала окурком, гримасничала и, вероятно, мычала и хрюкала, но того расслышать было нельзя. Разве что в минуты, когда бесноватые вопили нечто особенно важное, пониманию соседей открывалось что-то наподобие «и-и-и-или-и-э!»

– От-пус-ти-лиии!! – орал Иван, упираясь руками в подоконник. Руки, как и лицо, становились красными, жилы вздувались. Иван, высокий и ладный богатырь, с туповатой досадой откидывал махом башки нависшую челку и вопил снова:

– От-пус-ти-лииии!!!

– От-пус-ти-лииии! – вторил ему Тихон, и осатаневшим пенсионерам являлся безумный лик – пухлые багровые щеки, округленный в утробном басе рот, выкаченные глаза и мохнатая бочка-грудь.

Вслед за вокальными номерами в квартире был исполнен канкан, за канканом – чечетка, за чечеткой полетели две порции перебродивших в желудках харчей. Наконец братья выдохлись, поутихли, притворили окно и заняли исходные позиции за столом.

Тихон выпил воды и заявил:

– Бывает и не такое. Одного лоха как-то раз забривали по всем правилам. Ну, то есть, с концами, на действительную. Приперся он на вокзал в расстроенных чувствах, а офицер поставил всю команду в ряд и как гаркнет: «Такой-то прибыл? «Чувак отзывается: здесь, мол. А тот ему: «Не «здесь», а «я» положено отвечать! Иди на хер отсюда!»

– Есть Бог, есть, – твердил Иван. Он уже полчаса как зациклился на констатации этого факта, не столь давно будучи грубым материалистом. Временами он, однако, срывался на повторение фантастического рассказа о какой-то бюрократической ошибке, о неких бумагах и укомплектованных подразделениях, – в речи его вообще за прошедшие три дня успели поселиться новые, несвойственные Ивану словечки и обороты. Не всякий раз удавалось их распознать – настолько искусной была их маскировка под живой язык. Тихон порой ощущал лишь смутный ксенофобический дискомфорт, не в силах определить, откуда он взялся. Вернувшийся Иван обнаруживал сходство с плавающей в проявителе фотографией: небольшая передержка, знакомые черты только начинают менять оттенки на более мрачные, но тут спасительный пинцет успевает цапнуть листок за угол и плюхнуть в раствор фиксажа.

– Звонок, – сказал Иван.

– Это Блэкмор, – Тихон кивнул на рокочущий музыкальный центр, и сейчас же в плаксивый перепев соло-гитары вплелся требовательный чуждый звук.

– Верно, звонок, – раздраженно произнес Тихон, – спать, небось, охота. Ща навешаю этим гнидам.

– Да брось, не ходи, – Иван попытался его удержать, но братан уже с грозным видом топал к двери. Через минуту он, немного растерянный, возвратился за ручкой, снова скрылся в прихожей и вскоре, глуповато усмехаясь, стоял перед Иваном. Двумя пальцами он брезгливо держал плотный, вдвое сложенный листок бумаги.