Алексей Смирнов - Обиженный полтергейст (сборник)

– Не зови, – посоветовал дедуля. – Ты же спишь. Давай веревочку.

– Веревочку… так вон, в шкафу… их там много! Возьми, сколько хочешь!

Старик в исступлении плюнул, растер лаптем дымящийся плевок.

– Хитер ты, а глуп. Мне та, та веревочка нужна! Какая была! У меня с ней хрящи горловые сроднились.

– Но… дедушка, ту веревочку я сжег. На плите. Извините меня, пожалуйста. Я не нарочно. Вы бы мне раньше сказали…

Седая борода дедули сама собой распалась надвое, отчего дохнул наевшийся праха рот.

– Твоя забота, отродье. Буду прятать. Покуда не отыщешь, буду прятать.

– Так сгорела же…

Но старичок пропал. Мите хотелось зайти на кухню, попить воды, но он не мог пошевелиться – так и просидел, не шелохнувшись и глядя перед собой, до самого рассвета. И дальше сидел: с петухами в его семье не вставали.

Утром же выяснилось, что бабушка куда-то ушла. Приперла ивовым прутиком входную дверь, замок не защелкнула, и ушла – в чем была, в ночной рубахе, латаной-перелатаной. Потом семье объясняли, что у слишком старых людей такое случается и называется дромоманией, склонностью к бродяжничеству. Походит, поищет в лесах травки, покушает грибков с черникой – глядишь, и вернется. Но в розыск, раз такое дело, заявили. А в розыске, естественно, выслушали.

– Наверно, наша бабушка была колдунья, – серьезно шепнула Мите Каринка. – Смотри: ушла – и больше ничего не пропадает.

– Да ну тебя, – огрызнулся Митя, думая про себя, что в словах сестренки что-то есть. Бабушка, судя по всему, притягивала к дому всякие неприятные вещи. Они словно чувствовали в ней нечто родственное.

Каринка надулась.

– Тогда давай в прятки играть, – сказала она строго. – А то я папочке скажу, что ты со мной грубо разговариваешь.

Митя закатил глаза и глубоко вздохнул. Бог с ней, как-никак – старший брат, да и от невеселых мыслей отвлечемся.

– Чур, я первая! – завизжала Карина. – Не подглядывай!

– Добро, – кивнул Митя солидно. Как будто он не знал, где искать.

Он вышел в прихожую, уткнулся в стену и начал отсчет:

– Десять… девять…

– Так нечестно, – послышался из комнаты голос. – Я не успею. Давай с тридцати.

– Тридцать… – послушно забубнил Митя. – Двадцать девять… двадцать восемь… двадцать семь… – Считая, он прислушивался к стихающему шебуршанию.

– Готово! – донесся голос Каринки на тринадцати.

– Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать, кто не спрятался – я не виноват, – выдал Митя скороговорку и отправился на поиски.

«В шкаф залезла, – подумал он сходу. – Вон, сопит оттуда. Ну, ладно, помурыжим».

– Та-ак, – изрек он вслух. – Под столом ее нет. Удивительно. И под диваном нет. Невероятно. И за занавесками – просто сказка! Куда же она подевалась? А-а-а!

И он торжественно распахнул дверцы шкафа. В шкафу Каринки тоже не было. Ни в ванной. Ни в уборной. Ни на балконе. Ни под пледом. Нигде.

Не было смысла выходить на лестницу – Каринка не умела отпирать сложный замок. Окна закрыты наглухо. Пусто.

Нет, кто-то идет, в дверном замке провернулся ключ. Митя рванулся в прихожую, где встретил маму, нагруженную пакетами, истошным воплем:

– Мама! Мама! Каринка куда-то пропала!

– Как это пропала? – та, отдуваясь, положила ношу на столик.

– Мы в прятки играли! И она куда-то залезла! И молчит! Я зову, а она не отвечает! Она обычно всегда отвечает, не выдерживает!

– Успокойся, – мама быстро прошла в гостиную, огляделась. – Карина, вылезай!

Не дождавшись ответа, она повернулась к Мите:

– А что – у папы ты спросить не мог? Почему такая паника?

– У папы? У какого папы?

– У твоего!.. Он сегодня выходной, спит без задних ног в спальне.

Митя попятился.

– В спальне папы нет.

– Как это – нет? Полчаса назад храпел, как сорок паровозов, и здрасте – нет!

Мама распахнула дверь в спальню и на пороге остановилась при виде аккуратно застеленной кровати и очков, лежавших на тумбочке в изголовье.

– Черт знает, что такое, – пробормотала она. – Погоди, в туалет схожу, а то не выдержу. А после разберемся.

Она заперлась на задвижку, зашуршала бумагой. Зашумела вода.

Митя без дела и мыслей слонялся из комнаты в комнату. Часы пробили полдень. Он прислушался: вода слилась вторично, потом еще.

– Мам, ну вылезай ты, наконец! – взмолился он жалобно.

Вода продолжала шуметь остаточным шумом.

– Мама! – позвал Митя.

Ему ответила мертвая тишина. Он взглянул на столик, заваленный продуктами и газетами.

– Мама!! – заорал он, приседая на корточки и тут же опрокидываясь на пол. Ни звука, ни шороха. Ушла? Ключи на столике, там же, среди сумок.

– Слышишь? – прошелестело у него над ухом.

Он кивнул, не оборачиваясь, пуская слюну. Издалека долетали дикие, исступленные вопли.

– Им там ох как несладко, – сказал ночной голос. – Понимаешь? Там очень жарко. Неслыханно жарко. Но там же веревочка! Огонь к огню. Ведь ты ее сжег. И все они ищут веревочку. Она горит, они ищут, и будут искать, пока не найдут. И им будет гораздо, несравнимо жарче, чем какой-то веревочке.

– Так выпусти их, она все равно сгорела, – отозвался Митя почти неслышно.

– Ну, нет, чем больше людей участвует в поисках, тем скорее найдут. Да что ты сидишь! Пошли! Ведь жег-то ты! Ты спалил! На тебя вся надежда! Давай, утри сопли, и отправляйся со мной… С тобой-то мы их быстро вызволим… Ты у нас голова… наша опора… Сейчас прямо и найдем… Давай, паря, вставай-ка, тебя ищут и ждут… Даже потеха: он их – здесь, а они его – там! Рукавицы искали, а те – за поясом. Шевелись, шевелись, поторапливайся!

– Жри, – приказал человек.

Его сын, подросток лет четырнадцати, молчал и упирался, но отец крепко удерживал его за меховой воротник.

– Жри, дома пусто, – настойчиво повторил отец. Перчаток на нем не было, и пальцы побагровели от холода.

Манна выпала ночью. По виду она ничем не отличалась от снега, и все горожане были рады ему после теплой, дождливой зимы, давно не редкостной в исконно северных краях. На кухнях исступленно и безграмотно шептали про Гольфстрим.

Но манна жгла, словно лава, побелевшая от ярости зимней обманчивой белизной. Ударил мороз, но она не давала тепла.

Стоило поднести к ней ладони, она не грела.

– Ешь, – отец толкнул сына-подростка, и тот едва не упал на колени – его шаровары, случись такое, сейчас бы обуглились.

Оба теснились на тротуаре, на крышке люка, откуда валил пар, перед которым были бессильны и снег, и то, что его заменило. Добирались скачками, по доскам и битому кирпичу. Крыши домов дымились, но дома стоял волчий холод. Царила дикая стужа, и плавились полозья кем-то брошенных санок, пылала горка, а неосторожные, забытые варежки разгорались беспомощными факелами.