Александр Давыдов - Бумажный герой. Философичные повести А. К.

[Строчка зачеркнута.]

Честно говоря, привязавшийся ко мне хрен его знает какой критикан, возможно, демон из тех, кого застенчиво избегают наименовать даже теологи, уже меня застыдил почти твоим голосом. «Это, – зудел, – подумать, какая ж гордыня! Господень замысел ему, видите ли, не по нраву. Да кто ты такой в сравненье с величьем вселенной? Вошь, ускользающая точка. Тебе ни ума, ни духовного развития, ни душевной щедрости да и попросту вкуса не хватает, чтоб оценить всю его глубину, разом и гениальную простоту, и заманчивую, беспредельную сложность». Но я упорно ему твердил в ответ: «Признаю: может, у меня и впрямь ни ума, ни вкуса, а так называемой духовности, так и вовсе кот наплакал, но мое дерзновенье, возвышенное, как хорал, чистосердечное, как молитва, глядишь, и угодней Творцу, чем убогое смиренье детей века сего, лживая застенчивость неискреннего раба. Я ж да, принимаю вызов жизни во всей ее полноте, глубине, высоте, ширине и нам с избытком отпущенного времени.

Пускай кто угодно скоротает земное существование в плену частностей, будто улитка в раковину, хоронясь в уют своих житейских драм, но только не я. Довольно уж пробавляться полуправдой. Да, да, утверждаю, что и смерть не трагедия в их ложных, мелкотравчатых мирках. Это они, что ль, благочестивы, замызгав, заблевав, зашугав гениальный замысел так, что от него остались только ножки да рожки, пустые фикции, бессильные образы, выцветшие лики? Признаться, что даже мне он теперь кажется иногда не только лишь каким-то блеклым, но и неблагородным, даже вовсе бесчеловечным». Я много раз ему это втолковывал, и с большим пафосом, – однако не убедил. В конце концов мой демон, как все подобные, диалектик и парадоксалист, эдакий второсортный мефистофель, стеная и охая, удалился в какое-то параллельное пространство, которое у нас всегда под рукой, откуда меня, бывало, пощипывает и покусывает. Видно, он себя вообразил моей совестью, но я-то не перепутаю: совесть – душевный зуд, а он всего-то – смущенье ума. Понять ли ему благородное безрассудство? Однако мне этот навязавшийся спутник, думаю, не во вред, а скорей на пользу, ибо он, ну скажем, тень моих правомерных сомнений и [нрзб] шепот совести, и вообще почти невозможно передать людской речью, может показаться, что она (совесть) только и бормочет банальности, поэтому

[Две строчки густо зачеркнуты.]

в чем меня только не упрекали, – и я соглашался, – но никак не в мелочном эгоизме.

[Нрзб] быть настолько неохватным, чтоб внимать величавым ритмам распусканья-затуханья вселенной, а на деле-то столь мал, что живу в согласье с барабанной дробью современности. Скудно! Притом и эту дробь-то не всегда слышу, часто затерянный либо в упоительном миге счастья, либо в самоуничижительном миге отчаянья, а значит

[Три строчки густо зачеркнуты.]

ни с кем не вступаю в спор, упаси Боже, не соревнуюсь, наоборот – стремлюсь очистить, оттереть ото лжи оболганное предание. Дерзаю, но не восстаю, ибо миролюбив и, уверяю тебя, благочестив. Тот мой настырный демон, и он тоже, меня часто упрекал в эгоизме, что, мол, постоянно себя жалею. Ну, допустим. И чем плохо? Тот, кто к себе не испытывает жалости, другого уж точно не пожалеет. А я-то, сам знаешь, был всегда исполнен жалости, не только к людям или к какой-нибудь там кошечке-собачке, даже и к никчемному предмету вроде ржавого гвоздя. [Несколько слов размыто капнувшей слезой] да и что наша вселенная как не воплощение всеобщей взаимосвязи? Лично я не способен наслаждаться уютом в своей рублевской дачке средь общего разора. Ты-то с годами научился. Но гляди, разор этот агрессивен, и ваши меркантильные безжалостные институции существуют лишь до поры. Мой же неохватный дом не даст нигде затаиться извне напирающему хаосу. И чужая беда не сокрушит мои стены, уставленные в бесконечность.

Вспомни, вспомни, друг, как мы с тобой когда-то мечтали о совершенном деянии. Не пора ль приступить, коль таймер уже завел обратный отсчет нам отпущенных мгновений? Впрочем, не зову тебя ни в участники, ни в соучастники. Слыхал, ты теперь судейский. Ну так и будь мне одновременно судьей, прокурором, а главное, свидетелем. В адвокаты не призываю: успешным защитником ты бывал только себе самому. А я и не нуждаюсь в адвокате. [Густая клякса] небескорыстно, поскольку мой вселенский дом и тебе наверняка пригодится. Ведь мое дело это не игра ума, не литература, даже и не музыка, а живая рана, потому что ж сумеет от него отгородиться, да и зачем?

Признайся, ведь и тебе холодно, вовсе неуютно в этом извращенном и гнусно оболганном мирозданье, сколь бы чинно ты не обустроил свой мелкий мирок. Моя же постройка будет не из утешительных мнений и какой-либо многоумной словесной трухи, не из намеков, наветов и полуправды, а из материала самой истины, которая в основе своей проста и внятна, коль не спутана в кудель недалекими умниками, лжепророками и учеными педантами. (Именно не из обычной правдивости, что и тебе была древле свойственна; глупость думать, что чистая истина столь же негодный материал, как чистое золото: она куда тверже алмаза.) На что она похожа, спросишь, какова на вид, вкус, ощупь? Любые аналогии чем только не грешат.

Ну, скажем, я возведу стены из пережитых нами с тобой быстротечных мигов подлинного бытия, стремительных, как вспышка молнии, в их совершенной реальности, каждый из которых уникален, притом неизбежен. Поверь, это будет всем нам уютное жилище, но другим, вовсе не земным, душным уютом. Его уют – это внятное построение, без каких-либо парадоксов, вкраплений абсурда и тягостных загвоздок, то есть оно будет создано по целиком человеческой мерке, – все там будет нам по уму и согласно первичным, никак не перевранным законам существования. Отнюдь не считаю, что Божий замысел в чем-то несовершенен. [Приписка в правом верхнем углу наискосок: «Это ты меня убеждал в разгар юношеского нигилизма, что он изначально неверен, оттого и провалился. Меня ж и тогда, наоборот, смущало, что он слишком удачен, чересчур глубоко замыслен, потому бездонен, а потому непостижим».] Только дом наш испакощен нерадивыми жильцами, да еще бездарные архитекторы мысли снабдили его неблаговидными излишествами. Так что теперь он нуждается в капитальном ремонте, точнее, в реставрации. [Нрзб] знаешь, что я в себе давно подозревал великого зодчего. Иначе как бы мне снились архитектурные сны, являлись в сновидениях восхитительные, совершенные города во всех мельчайших подробностях?

Итак, я тебе, насколько мог, внятно изложил свое отнюдь не богоборческое, – так как вовсе не предполагаю в своем равном мирозданию доме утвердить какой-то иной закон или заповедь, а напротив – благочестивое и гуманистичное намеренье. Его стимул – вселенская тоска, коей полнится мирозданье, как и жажда совершенства.