Александр Давыдов - Бумажный герой. Философичные повести А. К.

Красива ли местность? Кому-то могла показаться и депрессивной, как тот вмурованный в смоляную капельку миг, что не доступный ли нам образ вечности? Вовсе не была похожа, к примеру, на солнечные поля Прованса или, скажем, горделивые савойские взгорья, с вознесенными на пик будто игрушечными замками. Или, допустим, на исполненные тихой прелести пейзажи Средней России. Короче говоря, эта местность, которую я созерцал умственным взором, ни в чем не походила на те, где нам с тобой – помнишь? – довелось испытать чувство едва ль ни пантеистического восторга.

И все же, да, красива, но красотой глубокой мысли, неподдельного чувства, героического порыва. Может быть, сродни величаво-мрачной Иудейской пустыне, восходящей от Мертвого моря к Вечному Граду. Место было вроде и незнакомое, но и не вымышленное, будто наша потерянная самость, задремавшая у изначала путей, которая [конец предложения зачеркнут, над строчкой три вопросительных знака]. Образ наверняка неслучайный. У меня брезжило о нем некое смутное, ранящее воспоминание. Кто знает, может, это память о грозных и плодотворных ландшафтах той самой планеты, откуда я родом? Он вовсе не пугал. Его суровость была отнюдь не напускной, однако в нем угадывалось благородство, прямота, затаенная сила, бесполезная в мирках нашего убогого благоденствия. Мрачноватая, будто б и скудная местность, она внушала благоговение, была сродни упорной мысли иль истовой духовной сосредоточенности, – здесь ожиданье сгустилось до масляной плотности, оттого никак не могло оказаться тщетным. Тут было невозможно обжиться, ибо место не предполагало праздности, быта, душевной лени. В моем представлении, так могло б выглядеть роковое поле Армагеддона накануне последней битвы: все тут было обетованьем, но покамест не свершеньем.

Как видишь, она вовсе не так уж благостна, отнюдь не скажешь, что я угодил из требовательного мира в некий все же уют своих мысли и чувства. Тут не покой душе, а тревожный вызов, однако все важно и овеяно благородством изначального мифа. А природа вовсе не равнодушна, как земная, а взыскующа. [Нрзб] целиком непредвзятый взгляд, не синоним ли почти полной слепоты или, по крайней мере [нрзб]. Тут угадывались заначки памяти, до поры хранившиеся под спудом прожитых лет, притом ничто не воняло ни типографской краской, ни книжной пылью. Ничего здесь не казалось ложным или излишним, все первично и необходимо. И чувствовалось, что тут царит непреложный закон, в отличие от тобой чтимого уголовного кодекса, где преступник уравнен с пророком. (К чему такое изобилье законоположений и всевозможных правил? Ты ведь помнишь мою старую няню: она прожила свой век безгрешно и достойно, опираясь даже не на десять, а на всего два-три, максимум четыре, моральных принципа.)

Ну вот представь себе широченное каменистое поле из конца в конец мироздания, просторное, ничем не опошленное. На неплодородной почве какая-то чахлая растительность, но любой дохлый кустик не только заначка, но и значок – верное свидетельство бытия, что превыше быта. А где-то на краю зрения, в уголке глаза, озерцо, соленое, как наши горючие слезы, пролитые на руинах разбитых надежд, омут, гиблое место [над строкой: «иль той слезы, что пролилась над нашей колыбелью? Пробовал измерить его глубину позабытым на берегу лотом, и оно оказалось воистину бездонным»], куда, должно быть, канули Содом и Гоморра. Иначе б не струилась над водой тишайшая перебранка ангелов, так и ведущих торг о числе праведников, достаточном чтоб призвать милосердие…

И еще – соляные столбы, не один только, а множество, – как образ тех из праведников, кто не умел сдержать пустого любопытства.

[Приписка в нижнем правом углу страницы наискосок: «Из того же праздного любопытства лизнул один: соль похожа на поваренную, но горчит».]

Почва тут каменистая, и подпочва, или подоплека – базальт, но это неспокойная местность, – постоянно зыбится мельчайшими землетрясениями. Не оттого ль тут сплошные руины людского созидания, расточенные временем иль человеческой жестокой беспечностью? Однако не только низринутое, но много и недовоплощенного, а лишь начатого: свидетельства незнамо чьих туманных замыслов, гуманистических потуг, тщетных надежд, несбыточных упований, злобных иль, напротив, человеколюбивых намерений, недодуманных мыслей, противоречивых теорий, губительных иль, наоборот, благотворных концепций. Собственно, именно того материала, что пригоден для постройки вселенского жилья. А уж краеугольных камней здесь разбросано великое множество, собирай не хочу.

Тут раздолье археологу, но я-то – ты знаешь – равнодушен к самим по себе древностям, по натуре не антиквар и не коллекционер. Да в общем-то, и современность меня не увлекает: она столь тороплива, что не позволяет собой увлечься. Это именно ты свою современность стремишься приравнять к вечности, да еще по долгу службы вынужден копаться в прошлогоднем дерьме… Тут есть и чем поживиться черным следопытам, коль местность так и пузырится курганчиками, будто бубонами или шанкрами здешней почвы. Только сковырни эту засохшую болячку, еще неизвестно, какая повсюду разлетится зараза. Вдруг да наружу вырвется какой-то древнейший плотоядный демон, что так и вопьется в податливую душу будущего растлителя человечества, – а потом его было похороненное зло разнесется по всему белу свету. Но тут еще и навевало ностальгическую грусть просто печальное кладбище, притулившееся обок этого трагического пространства. Там сплошь безымянные могилы, – как образ того ушедшего навсегда, что осталось непоименованным, но лишь саднит душу чувством судьбоносной потери. Лично я склонен избегать кладбищ, как чересчур горьких мест, не располагающих к созиданию, но здесь поклонился каждой могиле, возложив на жалкий холмик букет здешних скромных цветов. Иное дело свалка несбывшегося, из чего, при должном упорстве, тщании, самоотречении и – необходимо – благочестии, можно возвести [зачеркнуто «светлое»; зачеркнуто «надежное»; тремя чертами зачеркнуто «беспечное»; зачеркнуто неуверенной волнистой чертой «достойное»] будущее.

Ты, наверно, спросишь, населена ль моя местность или я тут вроде Робинзона, созидающего новую цивилизацию из обломков кораблекрушения (только без Пятницы)?

Или, если другими словами: одержал ли надо мной окончательную победу мой природный солипсизм, и будто ядерный взрыв, не выжег ли внутри и окрест все противящееся моему произволу? На этот вопрос даже и не смогу дать определенного ответа. Сам знаешь, что для меня любой субъект и прежде был объектом, даже и не персоной, а второстепенным персонажем, в лучшем случае хоровым сопровождением моей личной трагедии. Это не то чтоб гордыня, но я ведь инопланетянин, для меня обитатели вашего мира, как для европейца негры или китайцы – все на одно лицо. Ну, правда, случалось, что кого-то – к примеру, тебя, друг мой, – я возносил или, наоборот, низводил до себя самого, до своей суверенной личности. То есть великодушно наделял моими собственными мотивами, свойствами, даже мыслями. А тут вроде и мелькали некие тени, то есть зыбкие, плоские сущности, однако [конец фразы густо зачеркнут, и над строкой: «Думаю, все ж это населенная местность, иначе б откуда здесь разлетающиеся по ветру толки, сплетни, слухи, бредни и кривотолки?», дальше нрзб] женское начало? Но Великая Богиня страстей всегда бдит у моего изголовья. Как знаешь, она ревнива, не дает спознаться с земными женщинами в том смысле, что