Гвейн Гамильтон - Моя жизнь с русскими. Или Свой среди чужих

– Соседи здесь хорошие, – говорил он, – разбили дверь ночью для меня, когда я в пьяном виде потерял ключи. Короче, соседи вери гуд.

Я спустился с бабушкой на этаж ниже и попытался дверь сломать.

– Плечом! – кричит бабушка. – Сильнее! Сломай, давай, курицын сын!

Тем временем подкралась мысль такая коварная: вдруг я сломаю, и она станет требовать, чтобы я заплатил за ремонт? Мало ли? И страшно стало от того, что я так начал мыслить коварно. Но все равно – не получилось у меня. Тогда я ей предложил позвонить куда-то с помощью моего домашнего телефона. Она согласилась, и мы поднялись обратно ко мне.

В моей квартире телефон стоял на кухне, и я ей сразу предложил туда идти. Но она (надо полагать, чисто случайно) отклонилась направо в комнату и там начала осматривать, что к чему. После моей повторной просьбы, она все-таки нашла кухню, присела в удобное мое кресло и начала рассказать о том, как она устала, только приехала с дачи, там копалась в земле, забыла ключи и так далее. Поэтому я ей предложил чашку чая, отчего она не стала отказываться, что, по-моему, вполне нормально. Мы немножко поболтали, она глазами гуляла по комнате. Берет в руки книжки, которые читаю, спрашивает: ты их читаешь? Насмехается, и на глаза ей попадаются свежие печения, которые на днях испекла для меня одна моя студентка. Бабушка попросила меня ей предложить печения, что, опять, по-моему, вполне входит в дело, поскольку русские не любят пить чай без сладостей. Я ей предложил, и она не стала отказываться, а напротив, съела все. И на здоровье, я очень рад был, что ей у меня понравилось, может, она расскажет остальным, что я не такой уж плохой иностранец.

– Ой, какие вкусные, – говорила она, – ты сам сделал!? Понятно, почему ты не мог сломать дверь… ты не мужик.

С одной стороны, вроде бы так, и можно гордиться, а с другой – все-таки обидно. Почему не мужик? Мужик!

Тогда она встала и пошла в ванную комнату, якобы, наверное, мыться, хотя воду не включила, и слышно, что роется. Когда она вернулась, я предложил ей совершить то, блин, для чего пришли, и позвонить, обратиться куда-то за помощью.

– Да нет, – говорит, – я как-нибудь сама.

И ушла. Через полчаса слышно, как дворник наш азербайджанский ломает дверь, и она говорит: «Сам печения печет. Не мужик. Дверь не мог сломать. А ты давай плечом, сильнее, хоть ты будь мужиком!» И слышно, как дворник отвечает: «Что? Что делать? Да, хочу печение». И не совсем понимает. Я начал еще позитивнее о нем думать, но и надо было мне на работу идти, только не хотелось ее еще раз видеть. Делать нечего, нельзя опаздывать на работу каждый день. Когда проходил мимо, я на нее посмотрел так, чтобы она поняла, как я недоволен. Но она неправильно поняла, наверное, и только улыбалась, с усмешкой такой непередаваемой.

Через полгода я ее чисто случайно затопил. Старая стиральная машина дуба дала. Жду неделю, две – никто не приходит выяснить отношения. Размечтался и подумал: может, и не затопил? Через месяц дедушка стучит в дверь. На даче были, мол, и все ли в порядке с сантехникой в квартире? Я признался, и он сказал, сколько стоил ремонт. Очень маленькую сумму назвал. Даже хотелось больше дать, но он отказался брать. Короче, не пытались деньги вымогать.

Шесть месяцев и не видно, и не слышно ничего. На даче, наверно. Потом как-то стук в дверь. Сын. На даче были. Потеряли ключ. «Можно через ваш балкон спрыгнуть вниз на свой?»

– Хорошо, – говорю – почему бы нет? Только вот, как это вам не страшно? Пятый же этаж.

– Страшно!? – недоумевает. – Я мужик, мне не страшно.

– Ну ладно, мужик, прыгай на здоровье.

И прыгнул. Только сначала себя обвязал веревкой, привязал другой конец к решетке балконной и попросил меня держать его за руку, пока не упал. «Ммда, – думаю, – храбрый. И такой немужик, как я, мог бы спрыгнуть так».

Открыли дверь, и я их больше не видел. Но и вправду хорошие были соседи, самые хорошие из всех, кто у меня был.

Зависть – зеленый монстр. Человека заедает изнутри. В детстве я очень сильно страдал от этого порока. Главным образом, завидовал Достоевскому. Достаточно было открыть одну его книгу, как мои руки начинали трястись и кровь закипала. «Какой мерзавец, однако-с, – думал я, – как он смел быть таким чрезвычайно гениальным?!»

В то время когда мои друзья носили костюмчики супермэна и бэтмэна, я надевал искусственную бороду и кашлял, будто болен.

– Ты дед-супер-мороз, что-ли? – спрашивали меня.

– Нет, я Федор Михайлович Достоевский, и не надо придумывать для меня ложные способности, я и так умею смотреть сквозь стены – стены человеческой души.

Зимой на катке играли в хоккей, и искусственная борода пригождалась – защищала от холода. Короче, любил Достоевского, увлекся Россией, и другие считали это немножко ненормальным.

Когда я сказал своим родителям, что собираюсь в Россию, они не так сильно удивились – они уже были подготовлены. Заплакала мама, но не сильно, и сквозь слезы проговорила: «Может, там ты будешь чувствовать себя более комфортно, чем здесь, у них всех там тоже, наверное, бороды, и они тоже, наверное, никогда не улыбаются». Папа выругался: «Коммуняки!», – но, скорее, из чувства долга, а не от настоящего ужаса. И пожелали удачи.

Я должен сказать, что понравилось сразу в России. Понравилось все. Понравились люди, улыбающиеся и не улыбающиеся. Понравилась жара лета, понравились таксисты, понравилось метро. Понравились квартиры, хотя с ними было тяжело. И даже хозяйки понравились, хотя с ними было невозможно.

Жил в квартире на … Рядом с метро. Если бежать быстро от дверей, можно было успеть до того, как бездомные собаки почуют и бросятся вдогонку. Рядом рынок и гипермаркет. Рядом и хозяйка – она жила в соседнем подъезде у сына. Приятная женщина, любила болтать. Любила часто приходить с невыполнимыми просьбами.

Открывается дверь.

– Добрый день, товарищ! Я, знаете, только на секунду, я буквально только быстро. Мне надо найти четырехлитровые банки, они мне очень нужны, они здесь, и мне очень надо их найти, помогите, пожалуйста.

И мы искали часа полтора и не могли эти козлиные бороды найти. Она ушла очень расстроенная и недовольная мной. Подозревала, что я их продал и пропил. Я тоже очень расстроился – не хотел ее волновать. И решил пойти купить новые, небось, у нее с деньгами туговато, а мне что, жалко что ли?

На работе я спросил у русских, где мне их лучше купить, а они мне говорили: «Какие там четырехлитровые банки?! Таких нету, че ты несешь? Двух– есть, и трех-, даже пяти-… А четырех-? Бред какой!»

Вот и не купил.