Гвейн Гамильтон - Моя жизнь с русскими. Или Свой среди чужих

Другой раз открывается дверь.

Заходит, просит о помощи:

– Товарищ, помогите, пожалуйста, я не успеваю, я готовлю ужин и не хватает колбаски. Выручите, пожалуйста, сбегайте в лавку мясную, купите мне твердокопченую и мягкокопченую, будьте добры, а?

Я сбегал, но надо мной издевались людишки в лавке.

– Твердокопче-че? Мягко? Кто тебя послал сюда, кто тебя так научил говорить, мальчик?

Не хотел ее выставлять на высмеивание.

– Свои, – говорю.

Смеялись, издевались. Обидно стало. Убежал в другую лавку и купил сырокопченую и вареную. Отнес ей.

Другой раз прихожу домой и сам открываю дверь – она сидит на диване и телик смотрит.

– Я была в районе и решила заглянуть, узнать, как дела.

Хотелось возразить, что она всегда в районе, потому что живет в соседнем подъезде, но сдержался.

– Шла домой и устала, надо было присесть. А вот, оказывается, идет такая прикольная передача, вы не смотрите?

Может быть выражение на моем лице что-то ей говорило, потому что привстала и приготовилась уйти, но вдруг, похоже, вспомнила какой-то повод остаться и спросила: «Знаете, товарищ, я вообще-то по делу, мне очень нужно найти книгу, классику русской литературы, может слыхали о писателе мировой известности, Ф. М. Достоевском?»

Я готов был простить все ее грехи. Но когда я начал говорить о Достоевском, она скрючила личико в выражении недовольства.

– Знаете, товарищ, это, впрочем, слишком типично – все иностранцы о нем знают – знали бы чего-то еще. Приезжают сюда и любят Достоевского, какая скука. Все вы одинаковы, знаете? А он, между прочем, слишком циничный и тяжелый. Хотите книгу читать, лучше читайте Швейка, вот веселенькие приключения, не то что Достоевский.

И мы, наконец, поссорились. Лопнуло терпение, когда она начала поносить Достоевского.

– Вы должны радоваться, – говорю, – а не поноситься, – говорю. – Радоваться надобно, что именно такие к вам и приезжают иностранцы. А то могли бы и приехать другие, менее такие интеллигентные.

– Да, только этого не хватало! – кричит она, – будто и не хватает своих нытиков интеллигентов! Еще и надо импортировать из-за рубежа! Скажу тебе вот что, мальчик, в России нет места для интеллигентов.

На этом ссора и кончилась – сама угасла так же быстро, как и вспыхнула. Не знаю, какие там были истинные причины криков, может, устали, бывает же – ссоришься и понимаешь, что глупость.

Уехал я в конце концов из этой квартиры. Переселился туда один мой друг, американец. Не говорил по-русски совсем, и все было нормально. Говорил, что она первое время приходила часто, а потом перестала.

Если надо почему-то с людьми знакомиться, я советую это делать с британцами. Такие, в основном, правильные, легкие в общении, приятные наедине и в больших группах. И Бэн был таким. Высокий, улыбчивый, в очках, с британским чувством вины перед всеми. До грани нервного срыва любил русскую культуру – как идею. Так сильно ее любил, что выработался такой у него нервный тик – каждые несколько минут смотрел на шикарные часы, которые подарил отец до отъезда.

Я обрадовался, встретив его. Говорили мы практически на одном языке. Слушали практически одинаковую музыку. И так далее. Стало немножко легче в чужой среде.

Профессор русского языка, который обучал Бэна, увидев у него экстремальное возбуждение по поводу культуры, считал важным предупредить его перед отъездом: не ожидай многого от России – и ты не разочаруешься сразу. Кроме этой фразы, больше из своих курсов Бэн ничего не помнил.

Не знаю, что видели во мне, но считали важным обучить выражению, единственному, которое я запомнил, и которое впоследствии очень пригодилось: «Вы не выходите на следующей?»

Вот с этими двумя предложениями мы вступили в новую среду обитания, чтобы вместе все разузнать. Гуляли вечером. Объяснил он мне, какие у него были две цели в жизни: найти девушку с грустными глазами, которая любит русский язык так же безнадежно и неумело, как он, и прочитать Робинзона Крузо на русском языке. У меня подобные цели тоже были, только немножко отличались в деталях.

Он жил на Петровско-Разумовской в квартире с тараканами, а я – на Тимирязевской напротив гостиницы «Молодежная».

Гуляли, подгоняли друг друга вперед, каждый хотел преуспеть лучше другого, типа конкуренция – кто первым нормально заговорит. Что-то слышали в разговорах и стремились это сразу употреблять в речи, опережая друг друга, иногда еще не совсем разобравшись в том, правильно ли расслышали или поняли. К примеру. Московский вечер, зажигалку забыли дома. Увидели девушку в подворотне. Вот местный человек, будем практиковаться. Он добежал первым.

– Простите, пожалуйста, – говорит задыхаясь, – Вас нету, огонь?

И девушка, похоже, не совсем догадалась, что хотели. Подумала что-то другое, милая. Испугалась, бросила в нас свой пакет и убежала. И мы, мягкие люди, тоже испугались, поняли, что девушку нечаянно испугали. Переживали, кинулись за ней, чтобы извиниться, но она бежала быстро.

– Девушка, – кричали, – мы не хотели, извините, мы вас сейчас поймаем, и вы поймете, что мы хотели.

Короче, еще не могли объясняться адекватно. Было очень неловко внутри.

Месяц не гуляли в районе, работали в Подмосковье.

Там тоже были девушки. Одну местную девушку привлек Бэн своим ростом (у нее самой были очень длинные ноги), и она ему написала записочку, и попросила кассиршу в единственном магазине деревни передать ему. Только в тот день была моя очередь всякие нужные бутылки купить, и кассирша передала мне. Я понял по обращению к «очень высокому во всех смыслах, не дурной внешности джентльмену», что имелся в виду Бэн, и передал ему записочку с завистью. Назначалась тайная встреча после девяти, возле разрушенного храма.

Конечно же, пошел он, и его не было два часа. Когда пришел, у него морда была красная. Не хотел говорить:

– Она, говорит, не пришла. Я ее все это время ждал. Неловко было уйти, вдруг она придет – мне было бы совестно.

Через два дня пришла еще записочка: «Извини, высокий, красивый иностранец. Я не могла прийти. Давай сегодня в то же время, на том же месте». Конечно же, он пошел. И опять пришел с пустыми надеждами.

– Ну, смеются, – говорит, – над дураком идиотским.

Может, так и было. Зачем, я не мог понять, ведь он действительно был такой рубаха-парень и очень добрый – зачем над таким издеваться?

Вернулись в Москву и снова начали гулять. Был киоск на Петровско-Разумовской (возле рынка), там покупали диски, пока не сгорел. В нем работал мальчик старательный. Мы просили одно, и он нам давал другое. Попросили Роллинг Стоунз, а он нам – квартирник Цоя. «Попробуй, – говорит, – ништяк. На фиг, – говорит, – Стоунз». Другой раз попросили Пистолс, а он дает Башлачева и «ништяк» говорит, «на фиг».