Алексей Ефимов - C-dur

Услышав шаги, Аня не шелохнулась.

Он прошел мимо. Он не мог ей помочь. Каждый справится с болью в тихом своем одиночестве, а справившись, сможет жить дальше, с новой надеждой, без груза прошлых обид и горьких воспоминаний.

Включив кофеварку, он подошел к окну.

Отсюда, с двенадцатого этажа, открывался шикарный вид. Все окрестные дома были ниже их дома. Было время, когда этот вид тешил эго альфа-самца, многого в жизни добившегося и вознесшегося над толпой, но, слава Богу, нет прежней гордыни и вид стал просто красивым, очищенным от налета снобизма. Он смотрит в даль: растворяясь в ней, становясь ее частью, бесплотной и невесомой, и чувствует, как прибывают силы для продолжения пути.

Что там, в конце?

Что будет завтра?

Он не знает ответ.

Но знает, что будет лучше.

Он сидел на кровати, Родя – на старом расшатанном стуле, и оба терзали гитары. Комната, в которой жил Родя, была наполнена звуками гранжа и пьяной студенческой братией.

«Come as you are, as you were, as I want you to be…» – пел Родя, он же вел главную гитарную партию, а Саша, который, по его собственным ощущениям, был трезвей всех, самозабвенно бил медиатором по струнам. Музыка гипнотизировала. Ритм, пробуждая древнее, инстинктивное, заставлял следовать за ним, отдаваться ему, и какая-то часть существа была не здесь, уплыв за границу сознания. Родя был там целиком, после двух литров пива и ста граммов водки. Закрыв глаза, он пел и играл, и его хрипловатый голос, сильный и искренний, надрывал чувства и проникал в самую глубину неизведанного – за оболочку обыденного и напускного. Одна только правда звучала в аккордах, и так было здорово, так радостно и свободно. Хотелось играть, играть, играть – без пауз, с чувством полноты бытия.

На часах была полночь.

Никто не планировал останавливаться.

Костяк составляли пятеро-шестеро (в их числе Родя, Саша и Вика), а остальные мигрировали: приходили – кто с пустыми руками, кто нет – и уходили. Всем было пофиг. Всяк сюда входящий – будь нам братом или сестрой, пей с нами и пой с нами песни. Пусть надежда будет с тобой. Мы дети лета. Дети цветов. Мы хиппи сраной общаги. Двери для всех открыты. Окна открыты для ангелов. В комнате дым коромыслом, жарко и душно, не продохнуть, но здесь чертов рай – не гребаный ад. Мы невинны как дети, мы встретим рассвет на балконе, как на горе Синая, и будем петь песни нашему солнцу.

Рядом с Сашей сидела Вика. Она курила (баловалась под хмельком) и о чем-то думала, остановив взгляд в пространстве над головой Роди. С другой стороны от Вики сидела Юля, нынешняя подруга Роди – бойкая д е вица с обесцвеченными волосами, тату на плече, тремя серебряными гвоздиками в левом ухе и крепким мужицким характером. Если Родя – Курт, то Юля – его Кортни Лав. Зубами откручивая пробку у пол-литровой бутылки водки, она в свободной руке держала граненый стакан с выщерблинами. Она пила много, безудержно и почти всякий раз напивалась. Она не здешняя, не из общаги. Они встретились в клубе, где-то полгода назад, и сразу поняли, что созданы друг для друга. Оба слегка сумасшедшие, оба фанаты Ницше и гранжа, оба не дураки выпить и покурить травку.

Допев песню, Родя поставил гитару и взял пачку «Явы». Кто-то забыл ее тут. Она стала общей. Здесь не было частной собственности, здесь был коммунизм. Маркс был бы доволен.

Щелкнув пальцем по днищу пачки, Родя вытащил сигарету. Философски заметив: «Не повезло тебе, милая» – он огляделся в поисках зажигалки.

Не было зажигалки.

– Вика, видела зажигалку?

– Только что тут была, рядом с пачкой.

– Блин, увели. Была зажигалка – не было сигарет, есть зажигалка – нет сигарет. Философия жизни.

Он достиг средней, по его меркам, степени опьянения. Взгляд голубых глаз уже не был чист и прозрачен, но еще не помутнел до той степени, когда не видишь в нем мысли, а сам он стал отдаляться, если можно так выразиться, от остальных – все больше погружаясь в себя, в свой внутренний чудный мир. Здесь, в комнате, он был только частично. Его особенный фирменный взгляд: на тебя – сквозь тебя – завораживал. Говорил он врастяжку – чем дальше, тем медленней, и в таком состоянии порой выдавал классные вещи, достойные быть сохраненными для потомков. То мысль философскую двинет, то рифф, а то и песню на ходу сочинит.

– Родя, есть спички.

Привстав со стула, Брагин вынул из джинсов мятый спичечный коробок.

– Славик, ты меня спас.

Описав дугу, коробок стукнулся о ладони Клевцова; сделав финт, резко отпрыгнул в сторону – но был схвачен и присмирел.

Родя зажег спичку.

Не прикуривая, он поднял ее на уровень глаз и стал смотреть на пирамидальное пламя – фиолетово-голубое снизу и ярко-желтое сверху. Пламя росло, жадно вытягиваясь вверх и вширь, и подбиралось к пальцам. Когда до них остался какой-нибудь миллиметр, Родя дунул – и пламя погасло.

Скрюченный черный трупик – все, что осталось от спички.

– Наша жизнь. – Родя рассматривал трупик. – Чирк, двадцать секунд – и все.

Не глядя бросив спичку на стол, он вынул следующую, зажег – и вновь стал смотреть на пламя.

Спичка догорела до середины. Пламя сникло и тихо погасло.

Третья спичка, в отличие от предыдущей, вспыхнула радостно и энергично. Задумчивые голубые глаза смотрели на пламя, резво бежавшее к пальцам.

То ли Родя замешкался, то ли дождался специально – плазма лизнула кожу.

Кольнуло пронзительной болью, воздух со свистом прошел сквозь сжатые зубы, но пальцы – в этом весь Родя Клевцов – не разжались.

Ему в глаза смотрел черный трупик, низко согнув пористую головку.

Все с интересом следили за священнодействием Роди, за его экзистенциальными экспериментами. Что он сделает дальше? Что скажет? С ним всегда интересно. Он особенный, оригинальный, харизматичный, он прокладывает тропинки для тех, кто идет следом, для паствы с пивом и сигаретами, для тех, кто хочет знать больше о чертовой, мать ее, жизни.

После третьей спички Родя вернулся в реальность – ровно настолько, насколько он мог.

Прикурив от спички номер четыре, он обратился к Юле, вскидывая на колено гитару:

– Юля, ты любишь любовь?

Брагин, впечатленный этим вопросом, уважительно покачал головой. «Вот это Родя сказал!»

– Я тебя люблю, Родик. – Юля смотрела хмельным обволакивающим взглядом.

Он усмехнулся.

– Я не спрашиваю, любишь ли ты меня. Я спрашиваю, любишь ли ты любовь? Что такое любовь, знаешь? Вот она, слушай.

Он провел пальцем по струнам.

Раздался аккорд. Душа, разбежавшись по восходящей, вскрикнула, взмыла – и улетела навечно в чистую высь, оставив тело здесь, в душной прокуренной комнате, рядом с телом Роди и старой гитарой.

До-мажор.

Мощный, красивый, оптимистичный аккорд.