Александр Филиппов - Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)

Несмотря на зловещую кличку, Изот Силыч был толстеньким, лысым и вполне добродушным стариком. Его затасканный форменный китель лоснился от ветхости, потемневшие звездочки на погонах сделали неразличимым звание корпусного, замызганная фуражка напоминала картуз, какие носят еще кое-где по деревням деды из казачьего сословия. И сам Силыч походил на шустрого пенсионера-колхозника, много повидавшего на веку и потому смотревшего на окружавших со снисходительной улыбкой.

Зэчек, среди которых попадались татуированные с головы до пят, прошедшие огонь и воду оторвы, прапорщик звал «девоньками», «бабоньками», а в присутствии лысого старичка корпусного какая-нибудь Маруха, впервые севшая еще при сталинском режиме, выплевывала из обветренных губ замусоленный чинарик, шмыгала носом и действительно становилась похожей не на проведшую за решеткой три десятка лет каторжанку, а изработавшуюся, света не видевшую из-за скотины, огородов, своры детей и внуков сельскую старушку.

Женские камеры всегда были самыми беспокойными в СИЗО. Оказавшись под арестом, в неволе, женщины будто теряли свое естество и, перешагнув последнюю нравственную грань, становились вовсе невыносимыми, неуправляемыми порой, способными затеять скандал и драку по малейшему поводу, и умение Изнасилыча ладить с ними, успокаивать и смиренно выслушивать бесконечные претензии, оскорбления в адрес тюремщиков от горластых баб было в здешних условиях бесценным качеством.

Самохин застал корпусного в тесной комнатенке, расположенной посередине коридора с женскими камерами. Сбросив китель, старик сидел в мятой форменной рубахе без погон и галстука, расстегнувшись по причине жары до пупа, блаженно жмурясь, прихлебывал из большого фаянсового бокала черный смоляной чай, то и дело утирая блестящую от пота лысину клетчатым носовым платком. Увидев Самохина, прапорщик радушно указал на привинченный к полу табурет.

– Садитесь, товарищ майор, чайку выпейте. В такую духоту чай – первое дело!

– И в холод, – поддакнул Самохин, – и в жару. Универсальный напиток.

– Вот заварочка, в эмалированной кружечке, – потчевал Самохина корпусной, – сливайте до конца, не стесняйтеся… Как говорится, не каждому фраеру «пяточка» достается…

Самохин, сцедив через самодельное ситечко из мелкоячеистой капроновой сетки в желтоватый от времени стакан заварки, добавил кипятка из полуведерного алюминиевого чайника, который приветливо пыхтел на электроплите, пристроенной на широком подоконнике забранного толстой проржавевшей решеткой подслеповатого от многолетней грязи и копоти окна.

– Сразу видно старого конвойника, – удовлетворенно сказал дед, указав на стакан Самохина, – а то некоторые не чай, а мочу какую-то, прости господи, пьют, жиденькой заваркой только подкрашивают. А это – настоящий «купчик». В нем главная сила! Я без малого тридцать пять годков по этим продолам топаю. Все, с кем служить начинал, на пенсию вышли да поумирали уже. И то, воздух здесь, в тюрьме, шибко вредный. Если со стороны присмотришься – из всех корпусов дым валит, в камерах и вовсе не продохнуть, а мы, надзиратели, как раз посередке! Опять же, микробы разные… Потому и не живут долго тюремщики. А меня ничто не берет! Чаю много пью, он всю заразу из организма выбывает… Хочешь конфетку?

– Спасибо, я так, без сладостей привык… Ух! Как портвейн, – глотнув крепкого, вяжущего во рту чая, передернулся Самохин. – Я, Изот Силыч, в органах-то, вроде тебя, тоже третий десяток лет тарабаню. Все по колониям, а в тюремном деле вроде как новичок оказался. Здесь своя специфика, и я многих вещей не знаю. Например, как зэки из камеры в камеру запрещенные предметы перегоняют?

– Да проще простого. Запустил «коня» – и тащи что хочешь.

– «Конь» – это веревка, что ли?

– Ну да. Веревка, нитка толстая, что под рукой есть. Привязал на конец грузик, записку или, к примеру, махорки жменю, выбросил за оконную решетку и спускаешь в ту камеру, что ниже. А там подхватывают.

Самохин вовсе не был таким уж профаном в тюремном деле, просто хотел послушать старого корпусного в подтверждение своих догадок, а потому изобразил на лице сомнение и любопытство:

– Так ведь снаружи решетку еще и металлическая сетка закрывает. Сквозь ячейку-то рука не пройдет!

– А и не надо никуда руки совать. Для этого «удочка» есть.

– «Удочка»? – изумился Самохин.

– Ну, палка такая длинная, с палец толщиной. Ее из газет, которые в камеры выдают, скручивают. Мало одной газеты – две, три составляют, «удочка» длиною метра в три получается. А уж ее-то сквозь решетку и сетку сподручнее запустить и зацепить «коня» крючком, что на конце «удочки» закреплен. Ежели «дачку» надо в соседнюю хату передать, то «коня» «удочкой» набок сдвигают, и уж те подхватывают.

– А ежели предмет большой – заточка, например, пакет чая или… напильник? Его-то в ячейку сетки не пропихнешь! – засомневался Самохин.

– Тогда «коня» в унитаз, через канализацию, пускать надо. Но тут сложнее, он только по стоку воды в трубе пойти может. Зато потом эту нитку вверх-вниз по этажам гоняют.

– А вот, к примеру, в сто тридцать вторую камеру как мог напильник попасть?

– К этому, как его… бензисмену, что ли? Если от соседей, то через канализацию «вышаки» или бабенки мои подогнать могли. Снизу – малолетки. А только ерунда это все. Кречетов мужик сурьезный. Да и шум, если напильником решетку пилить, такой пойдет – на вышке и то услышат. За все время, что здесь работаю, таких дураков не находилось. Бывало, пережигали решетку, из окна выдирали даже…

– Выдирали? – искренне изумился Самохин.

– Да проще простого! – пренебрежительно махнул рукой прапорщик. – Привязывает к «решке» простыню, скручивает в жгут, а потом, сколько есть в камере человек, берутся и разом дергают. Если человек двадцать навалится – никакая решетка не выдержит, вылетит как миленькая! Да только Кречетов не из таких. Он, если хотишь мое мнение знать, вовсе бежать не намерен. Я побегушников-то нутром чую. У них глазки по сторонам так и зыркают, так и норовят куда-нибудь сквозануть. А этот – увалень. По-моему, если с его окон решетку совсем снять, он и тогда не побежит. Пацаны, шпана разная – другое дело. Те готовы любую щелку найти, чтоб в нее просочиться. У меня года три назад в сто двадцать первой камере потолок ночью обвалился. Здание-то старое, сыпется все! В хате человек пятнадцать сидело. И только два дурачка на крышу вылезли, побегали-побегали, спуститься на землю не смогли и вернулись.

– Ну да, что им на воле-то делать? – поддакнул Самохин. – Тут и кормежка, и отдых… Никаких забот! Лучше, чем в зоне. В колонии-то работать все-таки заставляют.

– Да нет, – возразил корпусной, – изолятор они не любят. Им камера на психику давит. Ежели, к примеру, в хате народу много – передерутся все, перелаются. А когда в «одиночку» запрешь – напротив, воют от тоски по-волчьи. Не могут, видать, наедине с мыслями своими оставаться. А я, помнится, когда в коммуналке жил, еще дочь да зять, да внук малой, бабка моя, естественно, и все на двенадцати метрах ютились… Так не поверите, в другой раз лежу дома, вокруг шум, гвалт, мечтаю: эх, закрыли бы меня в одиночную камеру годика на два, вот отоспался бы!