Александр Солин - Неон, она и не он

В тот вечер давали «Кто боится Вирджинии Вульф». Они устроились в шестом ряду, откуда он мог различать потертую условность реквизита и напряженное притворство актеров. Сцену раздирали мрачные буржуазные страсти, и он косился украдкой на ее сосредоточенное лицо, замечая на нем, как на поверхности чистой прозрачной воды игру и столкновения течений. Она сидела то чинно сложив руки на коленях, то скрестив их на груди, и он думал, настанет ли день, когда он сможет взять ее руки в свои и гладить их. В конце концов, действие захватило его и, выходя на антракт, он сказал:

– Послушайте, Наташенька, я никогда не думал, что может быть так интересно!

– Вы что, совсем не ходите в театр? – недоверчиво спросила она.

– Стыдно признаться, но последний раз я был в театре уже не помню когда. Обычно мне хватает театра, который у меня в голове…

Они спустились вниз, и он, оставив ее у дамского кабинета и отойдя в сторону, принялся разглядывать одухотворенных молодых людей, одетых так просто, словно они явились сюда прямо с кухни. Зачем пришли? Чего ищут? Что хотят понять? И разве для этого нужно ходить в театр? Ведь настоящий театр – это наша жизнь, и самое главное ее действие происходит с нами сейчас!

Она вышла и, улыбаясь, направилась к нему. Слышалось в ее шествии нечто плавное, пурпурное, королевское, как в первых шестнадцати тактах второй части Патетической сонаты, за которыми следовала тема его вопросительной тревоги – да не грезит ли он, и к нему ли направляется эта царственная красавица?

Когда, наконец, пьеса завершилась символической темнотой, раздались заслуженные аплодисменты. Ритмичная музыка подхватила их и возвысила до оваций. Актеры вышли на поклон – публика встретила их бурным энтузиазмом. На втором выходе им вручили цветы. Самые нетерпеливые в зале заторопились в гардероб, заражая своим примером остальных. Оставшиеся удвоили усилия и вызвали исполнителей на третий выход. На лицах актеров читалась неуверенность – хватит ли публике сил на четвертый круг? Но как только они удалились, аплодисменты так же быстро стихли, как и возникли. Ему вдруг стало жаль несбывшихся актерских надежд на бешеный успех, и он ощутил неловкость.

Они спустились в вестибюль и заняли место в очереди. Тесный вестибюль наполнялся людьми, и их, в конце концов, почти прижали друг к другу, да так что он, противясь напору, вынужден был заботиться о мало-мальски целомудренной дистанции между ними. Смущенный непривычной близостью, он предложил ей выбраться из толпы и подождать у стены. Она в ответ повернула к нему лицо, и родники ее зрачков с затаившимся на светло-сером дне оком иссиня-черной бездны оказались в нестерпимой близости. Он не выдержал и отвел глаза…

– Интересные люди, эти актеры! Разрывают себе сердце, а потом покидают театр, как ни в чем не бывало! – говорил он, пока ехали к ней на Васильевский. – Пьеса хороша, ничего не скажешь! Вроде бы бытовой сюр, но смысл здесь переносный, и его надо прикладывать к жизни других галактик…

Когда приехали, он помог ей выбраться, взял цветы и понес за ней. Вошли под арку, дошли до ее подъезда и остановились.

– Извините, Дима, к себе не приглашаю – там у меня беспорядок, – развеяла она его надежды на приглашение. – Спасибо за вечер, все было очень хорошо! Завтра я, к сожалению, занята, но вы звоните, не пропадайте! Договорились?

– Конечно, Наташенька, буду звонить!

А что ему еще остается? Он приложился к ее руке, и дверь парадной закрылась за ней.

«К себе не приглашаю – там у меня беспорядок» – сказала она, не желая торопить то неловкое и неспелое, что зреет до поры до времени на ветвях случайного знакомства, соблазняя своей доступностью людей похотливых и неразборчивых. Потому и решила она остудить воскресной паузой возникшее в ней при вялом попустительстве сердца живое теплое любопытство, так похожее на розовое воспаление, именуемое зарей.

– Почему вы мне сегодня не позвонили? – спросила она поздно вечером, после долгих колебаний позвонив ему сама.

– Не хотел беспокоить…

«Какой вы, однако, пугливый!» – хотела сказать она, но удержалась, опасаясь, как бы он не понял ее слишком вольно.

Только дело тут, видите ли, было совсем в другом, а именно: он, вдруг, взревновал. Все утро находясь в приподнятом настроении, он нахлестывал ленивое время мыслями о возлюбленной, и когда мать вдруг завела о ней разговор, с удовольствием поддержал его. Поддержал только затем, чтобы иметь ее имя на языке. Вслушиваясь в музыку падежей, оркеструя его предлогами и союзами и модулируя придыхательными интонациями, он ласкал им слух. Убегал от него в начале фразы, чтобы вернуться к нему в конце. Заменял его пресным местоимением и, попробовав на вкус, выплевывал, чтобы вновь обратиться к его трехсложному совершенству.

Мать по своей привычке дотошно искала в их отношениях прошлые, нынешние и будущие подводные камни, а так как камней на трех горизонтах времени гораздо больше, чем на одном, то и разговор продолжался с перерывами два часа, чему он был только рад. Однако именно в ходе разговора, а потом и независимо от него, в нем сначала затеплился, а затем чадящим пламенем разгорелся костер больной, неутолимой ревности. Возможно, в какой-то момент он неосторожно спросил себя, что у нее за дела в его отсутствие и чем она может сейчас заниматься. Возможно, услужливое воображение родом из «Мадам Бовари» шепнуло ему некое имя, которое он не разобрал, но которое определенно было мужского рода. Можно представить, какой едкости кислоту пролил он по неосторожности на полированную поверхность своего сердца!

Он с болезненным ожесточением подбрасывал в костер ревности дрова своего богатого опыта. Дело дошло до мучительных сцен, где он оказался соглядатаем ее сношений с другими мужчинами. Господи, боже мой, ему ли не знать, как это делается!

Он видел, как ее лишали девственности. Как ее первый мужчина (возможно, опытный сокурсник, с которым она, скрывая свою невинность, оказалась в постели после хмельной пирушки) долго и размашисто браконьерничал в ее заповедных угодьях, заставляя мотать головой, давиться криком, дергаться и скрюченными пальцами цепляться за что придется. Как сползал с нее с окровавленным пахом, приятно изумленный нежданным жертвоприношением, а она лежала, потрясенная, глотая слезы унижения и восторга. Как заткнув свежую рану заранее припасенной тряпицей, стыдливо жалась к нему и гладила его окровавленный клинок, шепча смущенные и признательные слова.

Наблюдал, как она, полюбив новое для себя занятие, предавалась страстному удовольствию, не стыдясь ни дня, ни ночи, ни голого самца, ни стен, ни мебели, ни собственной наготы. Как заставляла целовать себя в укромные места, возбуждаясь до гостеприимного елея. Как (о ужас!) сама играла на мужской флейте, извлекая из нее жгучую и сочную мелодию любви! Представлял, в каких позах она перебывала, позволяя мужчинам терзать свою органолу и отзываясь утробными звуками упоения. Как потом укладывала голову мужчине на грудь и, обхватив его тонкой рукой, признавалась в любви…