Валентин Бадрак - Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva)

Размышляя потом о своей жестокости и удивляясь полному отсутствию жалости к людским жизням, я думал: а может, такая бесчувственность была воспитана отношением к нашим жизням как чему-то смехотворно незначительному. Именно жажда смертельной эйфории и погубила меня позже…

Дальше мой путь лежал в Рязань, в воздушно-десантное училище. Кажется, это было единственное место на земле, где меня ждали. И единственное место, где я как-то видел себя, увязывая ретроспективу с будущим. Лукавят те, кто твердят о бесчисленном пространстве выбора. Какой у меня, лихого старшего сержанта, был выбор, если я ни в какой институт поступить бы не сумел за отсутствием знаний и ничего не умел делать, кроме бесстрастного уничтожения людей-врагов, и к тому же жаждал признания и имел Красную Звезду на груди, служащую пропуском в любое военное училище великой страны. Лицемерили и кричащие о готовности отдать жизнь за Родину, просто обществу навязали гнойный стереотип неразрывной связи геройства с прославлением спущенных сверху ценностей. И я, конечно, жаждал геройства – любого, лишь бы явного, признанного, принимаемого обществом.

Рязанским училищем командовал сухощавый генерал-афганец с суровым лицом и Звездой Героя на лацкане кителя, и этим все определялось. Я был один из четырех сержантов-орденоносцев, сдавших экзамены на сплошные двойки, но зачисленных в училище по личному распоряжению генерала, создававшего государство в государстве. «Я так решил потому, что вы – живые герои, настоящие. Вы мне нужны, чтобы воспитать новую смену героев, усекли?» – сказал нам генерал на собеседовании, самом коротком в моей жизни. Мы понимающе закивали, рассматривая в это время глубокие борозды на его необычайно впалых щеках; они пролегли почти от глаз до уголков рта и казались нам неестественными, нечеловеческими, а его облику придавали что-то орлиное, необыкновенное и исключительное. И я захотел тоже приобрести такие же героические борозды, такие же сурово-назидательные глаза выдающегося человека, способного взирать на окружающий мир сверху вниз. «Черт возьми, а ведь я создан для такой роли», – пронеслось у меня в голове, когда он обвел нас пронизывающим взглядом человека, часто видевшего смерть, и добавил задумчиво: «Из той войны надо вынести только хорошее, его тоже было немало. А вот наркоту, дедовщину, попойки забудьте, иначе нам придется расстаться». Потом генерал кивнул головой в знак того, что аудиенция окончена.

Я с тайной радостью обнаружил, что не у одного меня внутри поселилась желчная гиена. Очень многих из нас поддразнивала идея сверхчеловека, и хотя никто тогда не подозревал о существовании Ницше, почти все мы были охвачены неизлечимой болезнью превосходства и проявляли завидную волю к власти. И тем немногим из надевших голубой берет на всю жизнь, кто уже вкусил крови и познал запах войны, было дозволено устанавливать современный стандарт ВДВ. Положение вещей несказанно радовало меня, а став старшиной роты, я получил все возможности управлять стаей. Ведь я уже давно был вожаком. Мне приходилось носить на своих молодецких плечах плотный полиэтиленовый пакет с трупом загубленного товарища, потому что тела погибших надо было вынести с мест сражений, а большинство здешних лейтенантов и капитанов даже не подозревали, какой острый и щемящий, проникающий в самое сердце запах гниющего трупа. Короче, я был дока, не нуждающийся в доказательствах своего превосходства над окружающими. Существует глубокая пропасть между человеком, близко видевшим смерть, и просто хорошо тренированным бойцом. Однажды, когда какой-то сержант засомневался в отданном мною распоряжении, я прямо перед строем роты схватил его рукой за горло, и, слава богу, он быстро замотал головой в знак согласия, потому что я, наверное, вырвал бы его кадык. Я уже был готовой машиной для убийства. Правда, с некоторых пор пришел к выводу, что для уничтожения людей необходимо было заручиться поддержкой всесильного покровителя – государства.

Не знаю, как бы складывалось мое старшинство, если бы первой же зимой я не сорвался. Авторитет мой вырос до непререкаемого, но в роте было несколько человек, поступивших благодаря связям влиятельных родителей. Они раздражали меня, но, предупрежденный командиром роты, я терпел их, как терпят неизбежный запах в общественной уборной. Но когда ударили дубовые рязанские морозы, один ловкач из блатной гвардии стал откровенно шарить, то есть хитрить и увиливать за счет товарищей. Пока сто тридцать человек мерзли в строю – на зарядку или в столовую рота передвигалась без верхней одежды даже при двадцатипятиградусном морозе, – этот наглец прятался в туалете. Когда он попался мне в третий раз, кулак мой почти независимо от меня опустился на его челюсть…

Тройной перелом челюсти и скоростное комиссование из армии по состоянию здоровья стали финалом для несостоявшегося десантника. Что касается меня, то лишь мое достойное афганское прошлое, личное знакомство с начальником училища да орден Красной Звезды позволили избежать отчисления. Но со старшинством было покончено, меня заставили срезать лычки старшего сержанта и встать в курсантский строй.

Моя жизнь потекла, как странно извивающаяся река, будто какой-то невидимый управляющий сидит под землей и намеренно меняет направление русла. Я оказался как бы сбоку, недосягаемый и неприкасаемый, но оставшийся наедине с собой. На меня по-прежнему смотрели снизу вверх, но старались избегать. Многое расставил по местам ротный. Он также прошел афганскую войну, правда, не получил боевых наград. Я знал, что люди по-разному ходят на войну: одни – чтобы выжить, другие – чтобы отличиться, стать героями. Он был из первой, многочисленной когорты, я представлял вторую, сотканную из отчаянного меньшинства. Мы с ним быстро договорились. Он сохранил мой статус непримиримого воина, узаконил мое исключительное положение. Взамен потребовал, чтобы я заковал своего зверя в кандалы – на время учебы в училище. Вернее, он сказал просто: «Мазуренко, я даю тебе зеленый свет, но если ты где-нибудь сорвешься, пробкой из-под шампанского вылетишь из училища. А еще ты хорошо знаешь: если выпадешь из армии, твой дом – тюрьма». И я согласился с капитаном. Я стал его доверенным лицом, специалистом по особым поручениям, порой весьма деликатным. Достать краски на ремонт помещения роты, или выбрать лучшие боевые машины на учения, или подготовить зрелищное выступление роты по рукопашному бою на праздник – с разбиванием кирпичей руками и головой, с блестящими ударами и прыжками – все это было по моей части. Ибо и в этом я был непревзойденным мастером.

Пока все учились, я несколько часов занимался на спортивном городке, а когда рота уходила в учебный центр, я попросту проводил часы в лесу. Я довел возможности своего тела до невообразимого совершенства, и даже у сослуживцев челюсть падала от удивления, когда им приходилось наблюдать за мной. Никто не отважился повторять мои трюки. Я мог лежа выжать штангу в двести двадцать килограммов, но при этом с места двумя ногами запрыгивал на жердь спортивных брусьев. Я мог двадцать пять раз подряд выйти силой на перекладине или сделать сальто назад с завязанными руками. Открытой ладонью – мой любимый способ бить – я пробивал три кирпича, положенные один на другой. А прямым ударом ноги – приличную доску. Я проник в тайну коротких молниеносных ударов, наносимых всегда с минимальной дистанции, сокращение которой сопровождал переходом на безупречно выполненные удары локтями и коленями. Каждый из моих ударов отрабатывался долгими часами, по несколько сотен раз в течение дня. Я стал одержим борьбой, и это оказалось сродни особой форме сумасшествия. Когда в помещении роты проводились спарринги, я выбирал двух удальцов, приговаривая: «А ну-ка, вы вдвоем против меня, хочу посмотреть, как нападает средний человек». И ни одной паре не удавалось меня победить, а ведь то были лучшие из нашей десантуры.