Валентин Бадрак - Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva)

Предательский ребус мне подбросили неожиданно, с аптекарской точностью, – как гранату с сорванной чекой. В училище проводился тогда чемпионат ВДВ по рукопашному бою, и, разумеется, мне, слывшему одним из первоклассных бойцов своего выпуска, предложили в нем поучаствовать. «Я мастер уличной драки, а ваш чемпионат – комичное представление, клоунада! Потому что как можно оценить бой людей, с ног до головы в защите?!» – бросал я в лицо лукавым курьерам. «Шура, да ты просто боишься! Ты уже на четвертом, выпускном курсе, и потом никогда себе не простишь, что хоть раз не поучаствовал в состязании!» – подзадоривали меня лицемеры. И конечно, они добились своего: сыграв на моих болезненных амбициях, организаторы вырвали мое согласие.

Но что это было за сражение?! Представьте себе оскаленных, яростных волков, полностью закованных в латы, когда исступленные, брызжущие ядовитой слюной, морды в масках с металлическими прутьями способны только рычать. Что еще им остается делать, кроме как толкаться плечами? Впрочем, я действовал отчаянно и злобно, хотя мои реальные короткие удары были в этих игрушечных боях бесполезны – ведь все наиболее важные, уязвимые точки были надежно прикрыты. Я пожалел о решении участвовать в соревновании с первого же боя – курсант, которого я в реальной жизни вывел бы из жизнеспособного состояния парой ловких ударов, отнял у меня едва ли не половину сил. И все-таки моя безупречная физическая подготовка, звериная натура да жуткая слава бесшабашного драчуна позволили добраться до финала. Но в конце, чтобы закрепить за собой статус первого училищного богатыря, следовало сразиться с высоким, метр девяносто, парнем из роты спецназа. Андрей Тюрин слыл знатоком нескольких стилей борьбы, к тому же обладал почти совершенной техникой. Его удары были не очень сильны, зато оказывались красивыми, эффектными и азартными, а рост позволял дотянуться до меня с дальней дистанции. Откровенно говоря, эти удары я считал бесполезными и малоприменимыми в реальной схватке, но судьями были такие же технари, несведущие в чтении каббалистики смерти. К тому же маска мне все больше мешала ловить взгляд противника и видеть отточенные движения его длинных конечностей, чтобы вовремя увернуться. Прошло лишь около минуты боя, как судьи зафиксировали несколько удачных ударов Тюрина, мое же раздражение выросло до неописуемых, неконтролируемых размеров. Я чувствовал себя совершенно бессильным и скованным, а каждый удачный удар противника сопровождался таким оглушительным ревом зрителей, что мне хотелось выть. Перед глазами пронесся мираж скорого поражения: судья поднимает руку Тюрина-победителя, а толпа улюлюкает и насмехается надо мной.

Нет, я не позволю насладиться незаконной победой над собой! Сам не знаю, как я совершил безумную, выходящую за рамки спортивных приличий выходку. Но мне было наплевать – воспитанный улицей и войной, я ведь никогда и не планировал стать спортсменом. Так вот, после очередного присужденного балла более верткому противнику я вдруг скинул свой защитный шлем и заорал на весь спортивный зал в злобном бессилии:

– Стоп! Дальше деремся без масок! Хватит этого идиотизма!

Судья знаком тотчас остановил состязание. Озадаченный Тюрин опустил руки, оглядываясь по сторонам, словно ища поддержки. Я же снова зарычал на весь внезапно затихший зал:

– Это не бой, а тупая, бесполезная клоунада! Танцы!

Но судья вдруг понял мое состояние и бесперспективность переговоров со мной. Он, чтобы не выпустить ситуацию из-под контроля, спросил твердо и грозно:

– Мазуренко, будешь продолжать бой?

В ответ я с силой бросил шлем на мат, прямо под ноги судье, как будто он стал моим врагом и я мог таким образом отыграть баллы. Затем, не обращая внимания на судью и на изумленных и притихших зрителей в зале, я ткнул указательным пальцем в Тюрина и исступленно прорычал:

– А тебя я порву! Когда мы будем без масок!

И после этой импровизированной критической мизансцены я решительно повернулся и пошел в раздевалку. Очень быстро, с чувством ненависти и презрения я скинул с себя кимоно, словно это могло очистить меня от скверны. Какой-то едва знакомый мне лейтенант, не то призер чемпионата, не то бывший чемпион, заскочил в раздевалку и стал по-дружески уговаривать вернуться и извиниться за неспортивное поведение. Хорошо помню, как изменилось его выражение лица, когда я по-простому, то есть нашим привычным многоэтажным матом, послал его очень далеко. Он ничего не ответил, очевидно, чувствуя, что я нахожусь в таком предельном состоянии, когда лучше промолчать. И он был прав, потому что точно рисковал превратиться в мишень.

Как ни странно, меня не дисквалифицировали, хотя должны были сделать это. Милостиво присудили второе место, наверное, не желая создавать скандал на финише состязания. Естественно, я не появился на награждении, а к моим грехам молва добавила еще один – ярлык невоздержанного, неуравновешенного человека, от которого можно ожидать чего угодно и с которым лучше вообще не иметь никаких дел.

Меня же устраивало, что, по меньшей мере, два человека на свете так не думали. Первым была моя мать, не устававшая прощать мои иррациональные выходки, вторым стала моя жена – миниатюрная черноволосая девушка с чувством юмора, встреченная в отпуске на втором курсе, когда я гостил в Киеве у своего земляка. Год мы переписывались и эпизодически встречались, когда ей удавалось приехать на пару дней в Рязань. Вера покорила меня искрометным оптимизмом и какой-то удивительной подвижностью, в которой угадывалось желание жить размашисто, любя весь мир. В ней присутствовало как раз то, чего не хватало мне, мрачно сосредоточенному на применении темных сил, и своей противоположностью она меня уравновешивала».

Когда несколько людей надолго остаются в замкнутом пространстве, часто возникают непредсказуемые и порой болезненные ментальные метаморфозы. Когда же людей всего двое и они законсервированы в маленьком домике, да еще оказываются прибитыми к первобытному хозяйству тяжелым пластом снега, добрым зимним морозом и непреодолимым расстоянием до цивилизации, вместе им может быть удручающе неуютно. И чаще всего дело вовсе не в нехватке пространства, а в различных мировоззрениях, в заметно отличающемся понимании себя и окружающего мира. Занимательно и то, как люди с более сильными, отточенными убеждениями своим сформированным сознанием воздействуют на более аморфных сородичей. И те, сами того не осознавая, незаметно копируют окружающих и под влиянием целостных, завершенных вибраций меняют свою зыбкую, расплывчатую структуру ума на более прочную, выверенную конструкцию. Головастик неминуемо становится лягушкой, а гусеница непременно превращается в бабочку – так налажен чудесный механизм превращений.