Константин Кропоткин - … и просто богиня (сборник)

За непохожесть в пресном учительском сообществе ей дали уважительное прозвище Торпеда. Девочки мотали на ус способы красоты, которыми биологиня от природы владела так искусно, что даже ее темные очки в полутемном классе казались чем-то не менее естественным, чем скелет с проломленным черепом возле учительского стола. В мальчиках закипали гормоны, ведь наличие половой жизни у учителки – по смыслу профессии источника знаний, но не секса – волновало сильно и в самое неподходящее время.

Я помню Сашку, когда тот рассказывал, как Дарвин плавал на корабле по миру. Он стоял у доски, сцепив руки впереди, будто он, голый, срамоту прикрывает. Сашка старался не глядеть Торпеде в низкий вырез платья, но его тянуло туда, как магнитом, он сбивался, мялся с ноги на ногу, от чего выпуклость под брюками становилась еще заметнее. Девочки шушукались, а парни откровенно ржали.

Торпеда меня не любила и, как сейчас понимаю, презирала, распознав во мне не столько будущего самца, сколько заслоняющий свет посторонний объект. Она меня игнорировала, вызывая к доске лишь в крайнем случае, а хорошие отметки выдавая ровно в таком количестве, чтобы не испортить отношений с Воблой, выделявшей меня за книжки, прочитанные сверх программы, и нескладность, такую же безнадежную, как и у нее.

Вобла любила меня за то, что у меня было. Торпеда презирала за то, чего я предложить не мог.

Она смотрела на меня как на инопланетную особь. Объект, с существованием которого остается лишь примириться. Так, как на меня, она не смотрела даже на сутулого, приземистого Голыха с его шишковатым носом, развитыми плечами и кровоподтеками на руках от резиновой ленты, которой его за малейшую провинность била приемная мать. Торпеда жалела его, а я был недостоин даже жалости. Не скажу, чтобы меня это сильно волновало. Ее презрение было трескучим морозцем, который исчезал, едва я оказывался в другом кабинете – например, у восторженной географички, любившей всех мальчиков без разбору, а особенно тех, кто походил на ее единственного сына, уехавшего в другой город и ставшего большим ученым.

Да, Торпеда меня презирала. Тогда я еще был несведущ в природе такой тонкой эмоции, как презрение, и мне казалось, что права вечно похмельная литераторша, называвшая Торпеду потаскухой.

Слово это применительно к ней звучало как комплимент, потому что у нее имелось то, чего не было ни у сушеной Воблы, ни у краснорожей литераторши. Окажись на своем тогдашнем месте сейчас, я сравнил бы ее с вечной женственностью, которую невозможно хотеть, но которой надо поклоняться за исключительный набор свойств, составленный из не ведающей удержу плоти, сильных ног, тяжелых выбеленных прядей, особой полуулыбки, словно что-то обещающей.

Сейчас я назвал бы Торпеду вечной женственностью, а тогда – за скудостью жизненного словаря – считал ее потаскухой, подразумевая именно то, что слово и означает.

Я недоумевал и восхищался тем, как просто и без всяких видимых усилий она превращала в пылающий столб даже Сашку с его победительной жизненной силой.

Да, именно так. Сашка со своей несвоевременной эрекцией оказался лакмусовой бумажкой, выявившей особость Торпеды, для меня непонятную, непостижимую, а значит, вечную, раз уж мне не суждено разгадать тайны «потаскухи». И потому, наверное, слова, оброненные Торпедой в мой адрес тогда, в конце восьмого класса – хотел я того или нет, – накрепко впечатались в память.

– Трудно тебе придется в жизни, – сказала она, оглашая итоги года.

Она произнесла это без эмоций. Слова, произнесенные походя, никакими эмоциями не окрашенные, показались мне не мнением, а фактом, непреложным, как Дарвин из учебника или скелет в классе с дыркой в черепе.

Тогда я оказался в списке только пятым, а Сашка – этот вечный победитель – обошел меня на несколько голов, оказавшись по биологии вторым сразу после Венцовой, недосягаемо умной и неинтересной даже Голыху, любившему задирать девочкам платья и, как он говорил, «мацать».

Понимая, что сравняться с Сашкой мне опять не удалось, я думал, что никто не видит моей зависти, замешанной на приязни, страхе, соперничестве и поклонении. Но Торпеда, не умеющая правильно распределить мужей и любовников, знающая о биологии ненамного больше нас, восьмиклассников, угадала и сказала то, что сказала, по равнодушному презрению вряд ли даже желая мне плохого.

Тот учебный год закончился. Торпеда стала вести биологию в другом классе, во вторую смену, и исчезла из поля зрения, напоминая о себе лишь поджатыми губами Воблы, с неодобрением слушавшей от литераторши, что же опять наделала «эта потаскуха». От нее осталось только прозвище: Торпеда, без нее самой оказавшееся совершенно неинтересным и потому слинявшее из моей оставшейся школьной жизни почти без остатка.

Я опять увидел ее лет через пять лет после школы. Она стояла на автобусной остановке под пронизывающим февральским ветром, в старой синтетической шубе, постукивая друг о друга ногами, оказавшимися костлявыми, с крупными буграми коленей, в тонких не по сезону колготках. Она была густо накрашена, отчего выглядела старше своего возраста. Под глазами у Торпеды лежали черные тени, и я устрашился к ней подходить, не желая ставить ее в неловкое положение – ведь я знал ее другой. К тому же ей все равно не было до меня никакого дела. А значит, и мне до нее.

Потом одноклассница рассказала, что Торпеду хотел убить муж. Он сел в тюрьму, а она живет теперь с любовником, моложе себя, и он мучает ее изменами. Из школы Торпеда ушла куда-то. Поменяла квартиру на дом с палисадником.

– Старухой стала, – отчего-то этому обстоятельству радуясь, произнесла приговор моя одноклассница.

Не скажу, чтобы меня история Торпеды сильно огорчила. Все-таки она была и осталась для меня посторонним человеком. Памятным пятном, ярким, но уже не будоражащим.

Вообще, в моей жизни от Торпеды осталось совсем немного. Главным образом – взгляд над учительским столом и равнодушный голос, утверждающий, что мне в жизни придется трудно. С той поры прошло уже столько лет, что мои дети могли бы у нее учиться, если бы они у меня были, а я все еще вспоминаю тихую, непререкаемую убежденность Торпеды, и каждый раз, когда мне бывает плохо – а такое бывает, – я думаю: может, она была права, эта вечная женственность в вечно тесном платье?

А звали ее Вера.

– Ему семнадцать, меня посадят, ты как думаешь? – спросила она, приблизив лицо.

У нее круглые глаза, нос довольно крупный, и близко к нему верхняя губа посажена, приоткрывает крупные белые зубы – бруски рафинадного сахара.

Дева С Зубками. Или просто Дева.

Выражение лица у нее немного беличье, правда, орешки она не столько грызет, сколько перебирает – без разбору, что уж попадется. Теперь вот семнадцатилетний любовник.