Константин Кропоткин - Сожители. Опыт кокетливого детектива

Она была хороша даже в самой малой своей малости. Ее длинные белые волосы не висели унылыми прядями, как в минуты уныния бывает у простых смертных. Нет, они тянулись непроницаемой завесой, и только изредка подрагивали в ответ на глубокие вздохи.

Растерявшись, я не знал что делать. Я никогда не знаю, что делать, когда плачут – любое действие представляется глупостью. Еще меньше я знал, как утешать волшебных красоток, сошедших с глянцевого плаката, любым своим действием напоминающих свою отдельность от этого вздорного мира, и, странным образом, вызывающих чувство, что у них – «там» – все разруливается само собой, не нужно бежать за водой, или судорожно искать платок, или лезть с успокоительными объятиями.

Такие особы всегда имеют кого-то, кому они могут выплакать свое горе, да, и знают ли они, что такое настоящее горе?

Знают?

– Возьмите же себя в руки, – произнес я деревянным голосом.

– Ты не понимаешь, – проговорила красавица, – Ты ничего не понимаешь….

– Вы мне объясните хотя бы, что понимать-то надо, – сказал я, сделав еще одну бесконечно длинную, вежливую паузу.

– Он разве мусорщик? – она наконец-то подняла на меня глаза, – Нет, он же не мусорщик, да?

– Кто? – заморгал я, ослепленный не то драгоценных глаз красотой, не то нелепостью вопроса.

– Нет, – сама ответила она, – Он не мусорщик.

– А кто?

– Он – богач.

– Хорошая профессия. Наверное, – неуверенно сказал я, не имея ни малейшего представления ни о чем говорю, ни о ком.

– А сам по помойкам роется, – и снова по белоснежным щекам потянулись слезы. Говорить они Масе не мешали, да и у меня – наверное, по редакторской привычке – хватило умения, отсеяв второстепенные «охи-ахи», вычленить главное, узнать причину слез этой блистательной идиотки.

Такая была история.

Поехали Мася и ее богатый муж в город из своего загорода по каким-то делам. У него была деловая встреча, а Мася должна была стать украшением стола. «Как жареная газель», мелькнула в моей голове смешная мысль, но тут же была спешно отправлена подальше, – не до смеха ведь, когда воют волшебные женщины. На полпути мужу Маси что-то потребовалось в магазине (название я разобрать не смог, слово было иностранное). Вышли, а у входа в магазин, в мусорной корзине – сверху – лежала пустая пивная бутылка. И вот, не боясь измарать дорогой костюм за много тысяч денег, взял Масин супруг эту бутылочку, да и поглубже в мусорную корзину зарылся в надежде на другую стеклотару, подлежащую сдаче.

– А я стою там, и не знаю, что делать, не знаю. Меня поразил будто ясный гром! – с завываниями рассказывала она. И капля за каплей – каждая скульптурной лепки – сбегали по белому лицу красавицы.

– Знаете, дорогая, – дослушав и подумав, вынес я свой вердикт, – Мне ваш муж нравится. Очень рачительный человек. Хозяйственный. Не может видеть, как на улице валяются деньги.

Еще я подумал: наверное, потому-то он и стал богатым – не стеснялся кланяться за каждой копейкой; курочка по зернышку клюет….

– Помоечник, – сказала Мася, – Он получается помоечник, если он бутылки собирает. А он не помоечник.

– Санитар городских джунглей, – предложил я, на мой взгляд, вариант менее обидный, – Вроде лесного муравья.

– А если он – помоечник, то я получаюсь помоечная женщина .

И снова слезы.

У кого суп жидок, у кого жемчуг мелок, подумал я, почему-то и не думая раздражаться. Некоторым выпадает такое счастье – что бы они ни делали, все у них получается уместно и хорошо, любая глупость. И даже имя собачье впору.

Мася.

– Есть хотите? – решился я на отвлекающий маневр, в какой-то момент утомившись.

– Да, – сказала она, утихнув также внезапно, – Очень хочу, потому что бежала долго, когда я ушла и ехала еще, а у меня еще только тысяча рублей на обратное такси….

Война войной, а голодная блокада никому не грозила.

Мы с Масей поели жареной утки с рисом из ресторана по соседству.

Со времени моей размолвки с Кирычем домашний уклад стал расползаться, как дрянное, битое молью одеяло. Каждый жил на свой манер и несогласованность действий порождала ненужные траты – разве пошел бы я после работы к поддельным китайцам, если б знал, что меня дома борщ ждет?

Затем мы стали пить чай, заваренный из смеси, взятой с полки наугад. Чай был неизвестного сорта и сильно пах сеном. Или это Мася занесла к нам на кухню ветренную свежесть?

– А мы поссорились, – сказал я.

– С Мариком? – спросила она, – Разве с ним можно поссориться?

– С ним нельзя, – я помедлил, – С моим….

Кто он мне? «Зая»? «Дуся»? «Упыреныш»?

– А я никогда не ссорюсь, – сказала Мася, – Ухожу и адрес оставляю. Чтобы знал, как меня найти, когда уже не хочет кричать.

– Я бы рад уйти, а куда? Зачем? – слова полились сами собой, – Ну, уйду, ну, вернусь, к чему этот цирк? Поговорить же надо, выяснить.

– Нет, надо, конечно, уходить, – возразила она, – Это очень важно, когда уходишь. Чтобы понял, как грустно ему без тебя и одиноко. Место же пустое, он смотрит на это место, а оно пустое.

– Смотрит на человека и видит пустое место, ага, – произнес я с чувством. – Сколько же можно молчать? Как можно быть таким жестоким? Как будто он сам никогда глупостей не совершал. Как будто право на ошибку – не святое человеческое право. Как будто права такого – на ошибку, на глупость, на идиотизм – нет вовсе. Как будто жить вместе – это тюрьма, клетка, а не добровольный союз двух сердец, – говорил я выспренно. Не то чай душистый виноват, не то освежающая близость великолепной идиотки….

И вскинулись ресницы, и вернулась ясность. И вроде бы даже день за окном расцвел без всякого зазрения совести.

– Ты не говори мне, пожалуйста, про свои тайны, – сказала она, – Я могу их дальше сказать и будет нехорошо. Я Суржику тоже всегда говорю, чтобы не говорил, чтобы я не знала, – Я не могу хранить тайн. У меня от них живот болит.

– Прямо вот так, – сказал я, не без оторопи.

– Крутит, будто я что-то ужасное скушала. Ни о чем думать не могу, кроме как об этой тайне. А если я много думаю, то у меня все сразу написано на лице, – лицо ее при этом ничего не выражало, как было гладким, так и осталось, – Алиска однажды поделилась, что у нее бородавка на ноге была. Вот здесь, – она указала на носок своей щегольской бежевой обувки, – Она ее лазером свела, и теперь совсем красивая у нее нога, а я вот не могу теперь видеть красоты из-за ее тайны. Мне кажется, что бородавка так и осталась, где была. Она только цвет потеряла, а на самом деле стоит на видном месте, даже через туфлю видно. Ужасно, правда?

– Правда, – сказал я. А что мне еще оставалось?

– Я тогда не могу восхищаться, а как без этого, правда?

И тут я признал ее правоту, чувствуя себя верным пуделем при мальвине.