Константин Кропоткин - Сожители. Опыт кокетливого детектива

– Ага, у нас как раз поминки, – сказал я.

– А у нас скоро свадьба, – сказала Манечка, и не подумав напускать на себя траурный вид, – У вас тут астролог Павсекакий недалеко живет, ходила к нему за прогнозом.

– Ай! Где это? – спросили Сеня с Ваней.

– Завод какой-то, – сказала она, усаживаясь на табуретку, – Хлебный что ли. Проходная с синей крышей. Эта сволочь сама ко мне идти не хочет, пришлось ехать.

– И что говорит? – спросил Кирыч.

– В целом Павсекакий считает, что звезды расположились, как надо. Судьба. И не исключено, что именно в том месте, про какое я думаю.

– Ага, в причинном, – сказал я.

Кирыч предложил гостье последний куриный кусок, водки, соку. Поставив локти на стол, подперев обеими руками подбородок, Манечка задумалась.

– А мартини нет? – спросила она затем.

– Нет, – сказал я.

– Извини, – сказал Кирыч.

– Жаль, – вздохнув, Манечка вгрызлась в куриный бок, а заодно и заговорила, – Я в депо еще была.

– А что там? – спросил Кирыч.

– Она Николаше, сожителю своему, в трамвайном депо судьбу искала, – пояснил я.

– Ох! Как же я ее искала, – проговорила Манечка, – Эту чертову судьбу….

И рассказала. Прежде, правда, отмахнувшись от глупости. Сеня с Ваней спросили, гадает ли ее астролог на преступников. Нет, хрустя тонкими птичьими костями, сообщила Манечка, Павсекакий не гадает, зато я, вот, й-эх….

Мы все сидели.

Сидели мы за крайне замусоренным столом, где меж тарелок с костями стояли стаканы то с водкой, то водой, то с соком, а то и со всем вместе. А Манечка сияла.

Рассказывая о своем походе, она источала ту особенную энергию, какую я встречал, наверное, только у старушек-уборщиц в больших театрах – они оттирают паркеты муз и находят в том удовольствие; они тоже, в некотором роде, служат музам, потому что если жизелька грохнется на пути к сцене и сломает себе ногу, то и спектакля не будет.

Манечка ходила в трамайное депо, там она Николаше любовь всей его жизни искала. Он (унылый, в отличие от меня безнадежно) ранее поведал толстухе, что, мол, был в клубе какой-то вагоновожатый (или водитель трамвая?), который свел его с ума. Только он нужен ему на его ложе – дал понять этот – и ведь неглупый! – переводчик с иностранных языков. Манечка восприняла его слова, как приказ (как «фас», сунулась мне в голову мысль – рядом опять засипел Вирус): она и депо нашла, не пожалела и времени, чтобы туда наведаться, а всякий стыд утратила; у меня запылали уши только от одной мысли, как я прусь непонятно куда и выкладываю неизвестно кому такую, вот, милую историю: у меня тут голубок-знакомый, он, стало быть, купец, а у вас, я слыхала, товар есть, как звать, не знаю….

– …Холодно только было, – говорила Манечка, – Но и прекрасно тоже.

Да, что скрывать? Она сияла, как фея. Только палочки волшебной у нее не было.

А не сунуть ли ей в руку куриную кость?

– Заявляюсь, такая, и заявляю. «Алёле!», – Манечка заплясала свой комический балет.

– Алёле! – завопила Манечка, которую я внимательно слушал и вслед за которой рисовал эту странную картину.

В трамвайном депо было холодно.

Если в одно огромное неотапливаемое помещение поместить много железяк, то воздух в нем будет ледяным даже летом. Такой, может, как на Оймяконе, где находится полюс мирового холода. Как там люди живут, остальным представить себе трудно, но ведь живут же. Вот и в этом стылом пространстве, со стеклами во всю стену и остовами локомотивов длинными рядами, люди тоже где-то были.

– Я говорю «алёле», а мне никто не отзывается. Одни железки везде. Хорошо, что я туфельки на шпильке не надела, а то бы точно гробанулась где-нибудь между рельсами.

С какой поры ты носишь шпильки? мысленно спросил я, но декорации уже выстроились в моем воображении, ненужные детали были мне не нужны.

– Но ты была половчей, чем себе казалось, и ты куда-то там дошла, – поторопил я толстуху.

– Ага. Иду, такая, кочерыжка мерзлая, сопли из носа, и думаю про варежки. И это посреди лета! Иду, злюсь – говорю себе, что никогда больше не буду трамваями ездить. Как на них ездить, если в рабочий день ни одной холеры? Никого нет. Не работают, а потом мы удивляемся, почему трамваи под откос идут, как в партизанскую войну.

– Но ты дошла, – поторопил ее и Кирыч, которому эти антраша тоже, видимо, мешали.

– А внутри там было что-то вроде коробушки. Беленький такой павильон. Туда и заявилась. И говорю….

– Алёле! – прыснули Сеня и Ваня, которым явно понравился этот клич.

– Вхожу. Теснота – только стол с компьютером и стула два.

– И больше совсем никого? – спросил Марк.

– Сидит один. Ферт бледный. Глядит в компьютер так, будто у него живот болит. Волосики сквозняк шевелит.

– И тут он видит тебя, – подхватил я, – И не верит своим глазам. Ему даже прижмуриться пришлось, чтобы осознать явление Манечки народу.

– А я спрашиваю. «Это у вас здесь отдел кадров?». А он мне такой: «Что вы хотели, женщина?». А я ему: «А почему это вас, мужчина, сослали так далеко? Я думала, вы в центральном офисе сидите, а вы в такой кукараче, что можно шею сломать». Он обиделся и говорит: «Где кадры, там и отдел». «И где это ваши кадры шляются?» – спрашиваю. А он: «Вы по какому вопросу?» – и галстучек свой, молью битый, поправляет, – Манечка фыркнула, – «Животрепещущему», – говорю. Смотрю ему в глаза – так -проникновенно и спрашиваю: «У вас жена есть? А дети?». Нет у него ни жены, ни детей. «Ну, мать-то у вас хотя бы имеется? Родил же вас кто-то, такого роскошного мужчину!» – спрашиваю. Слава богу, жива его старушка, и даже здорова. И тут я ему вываливаю: «А вот, вы представьте себе, что ростила вас мама, ростила , тянула родительскую лямку в одиночестве. Бросил ее ваш папашка на произвол судьбы. Рубля в черный день не прислал. Ужас, правда?» – и смотрю на него в упор, как я умею, не мигая, мне в налоговой такой взгляд помогает. И вообразите! – она посмотрела на нас, на всех.

– Что?

– Что?!

– Что?!!

– Согласился ферт – ужас, говорит, кошмар, несправедливость жизни. И вскинулась я тогда и ка-ак завою: «Вот! – кричу изо всех сил, – Какой же возмутительный факт жизни, всюду царит мужской шовинизм! Всунул мужик бабе, да слинял. А деточки не знают его, плачут по всем краям страны огромной, хотят папочку, зовут его, а он, гаденыш, подарков не дорит , знать не хочет, ни стыда, ни совести». Реву, слезы бегут, сама себе верю.

Ваня с Сеней замерли, глядя на толстуху – прониклись. Да, и Кирыч тоже слушал не без любопытства.

– А дальше – раз! – и говорю ему: «У вас фамилия как?». «Голенищев». «Скажите, говорю, Голенищев, разве правильно, что женщинам такие страданиия, а мужикам небо в алмазах? За что?», говорю. И молчу. Только выразительно на него смотрю.