Владислав Кетат - Дети иллюзий

Мой собеседник, в конце концов, преодолевает смущение. Он больше не смотрит себе под ноги, хотя прежней бравады в нём нет. Осматриваю его внимательно и понимаю, что он, оказывается, нешуточно пьян. Я – тоже не образец трезвости, но Тёмсик впереди с большим отрывом – видимо в ожидании меня он успел догнаться пивом или ещё чем покрепче.

– Это, разумеется, многое объясняет, – дипломатично начинаю я с целью как можно скорее свернуть разговор и смыться в метро, – но при чём здесь я и, тем более, при чём здесь вы?

Мой поддатый собеседник снова затихает. Приготавливаюсь к очередной порции пьяных откровений, но совершенно неожиданно для себя замечаю в его глазах то, возникновение чего ещё пару минут назад я и теоретически представить себе не мог. Слёзы.

– Я люблю её, что тут непонятного, – гнусавит Тёмсик, разворачивается на месте и уходит.

Секундный порыв догнать его и продолжить разговор накрывает меня, когда широкая спина в «Аляске» исчезает за ближайшим углом. Я даже делаю несколько шагов вслед, но порыв иссякает столь же внезапно, сколь и появился.

– Бог мой, – говорю я сам себе, – во что я ввязался…

Площадь перед Ярославским вокзалом непривычно пуста. Торговки сигаретами, пирожками, чипсами и прочей отравой уже разбрелись по домам. На боевом посту лишь местная ветеранша Люда – мужеобразная торговка с длинным коричневым лицом, хрипловато зазывающая покупателей:

– Картошечка, мальчики, картошечка…

Прохожу мимо – есть совершенно не хочется. А вот чего мне действительно хочется, так это пива. Взяв в каким-то чудом не закрывшемся ларьке ледяную бутылку, сажусь в последний вагон последней электрички из Москвы. В таких традиционно ездит много пьяных и неадекватных персонажей, кроме того, есть шанс нарваться на гопников, но сегодня мне пофигу. Во-первых, я сам пьяный, а, во-вторых, голова не тем занята. Я ещё мыслями там, на дне рождения странной девушки из странной семьи.

Сажусь у окна. Открываю бутылку зажигалкой – примёрзшая крышка сползает с горлышка медленно, без энтузиазма. Не успеваю сделать и пары глотков, как рядом образуется весёлая компания студентов, у которых одна бутылка «Хванчкары» на всех. Обременённые тубусами двое юношей и три девушки шумно обсуждают какого-то общего знакомого. На лицах у всех счастье, только у одного, самого пьяного, печаль.

«Если верно то, что счастье возможно только в молодости, – думаю я, отхлебнув ещё, – то жизнь есть не что иное, как движение от счастья к несчастью. А если так, то не является ли это доказательством бесцельности жизни как таковой?»

Мои соседи пускают бутылку вкруговую. Деликатно отклоняю предложение поучаствовать в совместном распитии в общественном месте. Одна из девушек, та, что уселась напротив (и у которой, видимо, нет кавалера), бросает на меня исполненный интереса взгляд, на который я отвечаю выражением лица, которое можно перевести как: «не сегодня». Едва заметно двинув бровью, девушка отворачивается.

«Вряд ли это было проявление искренней заинтересованности к моей персоне, – успокаиваю я сам себя, – скорее, девушку под влиянием выпитого накрыло генетически заложенное в ней женское кокетство. Ровно как и мной несколько часов назад двигало также заложенное генетически желание обрюхатить всё, что шевелится, и, понятное дело, под тем же самым влиянием…»

Достаю блокнот, предназначенный для записи поручений начальства и свалившихся с небес на мою голову гениальных фраз, и случайно оказавшийся у меня в портфеле карандаш. Делю чистый лист вертикальной чертой пополам. Вверху левой половины пишу: «Татьяна», вверху правой – «Настя». Проезжаю целых четыре остановки, прежде чем в обеих колонках появляется первая запись: «Кто-нибудь может объяснить, зачем мне всё это нужно?»

Сходить в «Бубновый валет» мы с Доном Москито собирались ещё в феврале, но выбраться удалось только в канун дня мужской солидарности, то есть восьмого марта. Так как наши эмансипированные дамы указанный праздник грязно саботируют, считая его чудовищно совковым и немодным, нам с Колей сам бог велел провести его вдвоём, чему я, как ни странно, рад – иногда ведь надо выбираться в свет поодиночке. В общем, как удачно спел Александр Николаевич голосом Бориса Борисовича: «Как хорошо без женщин и без фраз…»

Место, куда мы решили пойти, открыто относительно недавно, но уже довольно знаменито – вечерами тут всегда аншлаг. Секрет популярности заведения, прежде всего, в его месторасположении: оно находится на цокольном этаже одного из помещений Третьяковской галереи. Попасть сюда можно как с улицы, так и из самой галереи, поэтому кроме праздно шатающихся по Лаврушинскому сюда стекаются ещё и окультуренные, но голодные посетители, которые и делают основную кассу.

Я прихожу раньше назначенного времени и захватываю самый дальний от входа столик. Небольшой зал практически пуст – кроме моего, занят всего один, у полукруглого, выходящего на Лаврушинский, оконца. Мужчина и женщина, сидящие за ним, одеты по моде прошлого века – мужчина в бордовую «визитку» и широкие чёрные брюки, заправленные в сапоги; женщина – в изящный костюмчик а‑ля Ия Савина из «Дамы с собачкой», не хватает только шляпки. Ну, и собачки.

«Должно быть, экскурсоводы, которые водят тут по утрам детишек на тематические экскурсии, – догадываюсь я, – видимо, отдыхают после встречи с малолетними чудовищами».

– Чего изволите-с? – обращается ко мне стилизованный под «человека» из того же времени, что и парочка у окна, официант, которого я, как только увидел, окрестил «половым».

– Принеси-ка мне, голубчик, кофею, – манерно, в качестве реакции на «изволите-с», говорю я, – по-турецки.

– По-турецки не варим-с, – не моргнув, ответствует «половой», на котором красная косоворотка, белый фартук до полу, и лихо закрученные, но явно фальшивые усы. – Могу предложить экспрессо, двойной экспрессо, американо, мокко, латэ…

– Пусть будет лате, – прерываю я, – и можно зажигалку попросить…

– Разумеется, – с поклоном отвечает «половой», и, порывшись в кармане фартука, протягивает мне коробку спичек.

– Шведские? – пытаюсь поддеть я, но тот подачи не принимает:

– Нет-с, Балабановской спичечной фабрики.

Закуриваю. Помахав в воздухе потухшей спичкой, «половой» уходит, оставив меня с коробком и в приподнятом расположении духа.

Я не сразу опознаю моего друга в высоком подтянутом человеке в пальто, который заходит в полузатенённый со сводчатым потолком зал спустя сорок минут после назначенного времени. Перемены в его облике настолько разительны, что я забываю о том, что тот опоздал, и что я десять минут назад решил за это задушить его галстуком.