Владислав Кетат - Дети иллюзий

Мужчина тяжело поднимает свои телеса из кресла и, опершись обеими руками на стол, продолжает:

– Вообще, то, что вы сделали, классифицируется как хулиганство, если я правильно понимаю уголовно-процессуальный кодекс. А за хулиганство, между прочим, можно и срок схлопотать! Да-да, срок! Это я в первую очередь к вам обращаюсь, молодой человек!

Дон Москито поднимает свою, до этого низко опущенную голову.

– Простите, я не знаю, что со мной произошло… – чуть не плачет он, – я правда испугался, я думал, что Серёгу сейчас по-настоящему застрелят… я завтра же пойду ко врачу, обещаю…

Мужчина с седой шевелюрой устало валится обратно в кресло:

– Лучше бросьте пить, пока не поздно! Вы же себя не контролировали, судя по всему! Как вы дальше жить собираетесь?

– Да, да, я брошу, брошу, – ноет виновник, – больше ни капли…

– Скажите спасибо Волкоевскому за то, что он вовремя сориентировался, – не унимается вошедший в раж обвинитель, – иначе бы точно спектакль бы сорвали, а это, как я уже говорил, хулиганство, и сидеть вам сейчас не здесь, а в КПЗ!

Под Волкоевским он, скорее всего, имеет в виду актёра, который играл Воланда, но уточнять не хочется.

Дверь в комнату приоткрывается, и в образовавшуюся щель просовывается голова того длинного, который поймал меня в фойе.

– Товарищ директор, уже половина, спектакль заканчивается, – скороговоркой выдаёт он, – позвать сюда кого-нибудь?

– Ни в коем случае, – шикает на него наш обвинитель, который, оказывается, не кто-нибудь, а директор театра, – самосуда тут нам ещё не хватало! Собери у этих двоих номерки, возьми в гардеробе их одежду и принеси сюда. Не хочу, чтобы они там толкались. Ну, чего смотришь, беги быстрей!

С недовольной рожей длинный делает то, что ему сказали, и быстро удаляется. Наступает пауза.

Посверлив нас глазами вволю, директор встаёт. Мы тоже поднимаемся.

– Приговор таков. Ограничимся бутылкой «Абсолюта» Волкоевскому, бутылкой «Хеннеси» мне, бутылкой водки Денису, который пошёл за вашими шмотками, ну, и бутылкой «Мартини» Женечке Столяровой, нашей дублёрше, она тоже была молодцом, опять же, восьмое марта…

Не могу поверить, что всё так просто заканчивается…

– …ну, а вас, Четвериков, я в понедельник жду здесь со всем перечисленным и с заявлением по собственному желанию. Вы у нас больше не служите. И попрошу не обижаться.

На Че страшно смотреть. Из высокого и импозантного он превратился в маленького и жалкого.

– Но, Михаил Петрович… – тихо начинает он.

– Никаких «но», – отрезает директор, – за свои поступки надо платить!

После стука в дверь появляется Денис с нашими вещами. Одеваемся. До меня только теперь доходит, что Че до сих пор во фраке и гриме. Зелёный китайский пуховик на нём смотрится более чем дико.

– Простите нас, пожалуйста, Михаил Петрович, – говорит Дон Москито.

Директор возвращается на своё место.

– Взрослеть надо, мужики! Взрослеть! А теперь все вон! Слышите, во-о-он!

Выходим из театра из какого-то бокового выхода. Денис с грохотом закрывает за нами тяжеленную с виду дверь.

– Серёж, – говорю я настолько спокойно, насколько могу, – надо поговорить.

– Надо, Валер, – отвечает он. – Даже очень.

Кабак в двух минутах ходьбы от театра, на задах улицы Селезнёвской ещё пуст. Тут до, после, а бывает, что и вместо спектаклей пьют и закусывают господа артисты, а иногда и товарищи режиссёры. Это мне давным-давно рассказал Че. Полностью название заведение звучит как «Приют комедиантов», но обычно его именуют просто «Приют».

Мы занимаем столик в самом дальнем углу заведения, планировкой напоминающего букву «Г». Че берёт нам какой-то безумно крепкий кофе и заставляет выпить. Только после того, как мы справляемся со своими чашками, он начинает говорить. Поначалу медленно и запинаясь, но потом связно и логично. Точкой отсчёта он выбирает свою боевую молодость, которая выпала на времена, когда потенции таких же, как он, молодых ребят, как по волшебству, многократно возросли, а жизнь их, также вдруг, и столь же многократно, потеряла в цене. Многие из них протухли потом на городских свалках или разложились в канализационных отстойниках, но некоторым, как ни странно, фартило (сейчас их разжиревшие до неприличия физиономии можно периодически наблюдать по центральному ТВ).

– Они продали свои души оптом, – говорит Че, смахивая пепел в блюдце, – костлявая в спортивных штанах пощадила их. Выжили те, кто правильно молился богу, коим тогда была пушка – вместилище убитых из неё душ молодых и бестолковых.

От боевой молодости Че переходит к истории про собственное чудесное избавление от самой настоящей смерти. У всех нас есть пара-тройка таких историй, только не у каждого хватает мужества признаться, что они почти всегда липовые.

У Че было так. Неприветливой весной девяносто мохнатого года, мрачные личности в кожаных куртках и спортивных штанах за смешной по нынешним временам долг вывезли нашего героя в Люберецкий карьер и засунули ему в рот самый настоящий ствол, то есть того самого бога, которому надо было правильно молиться, чтобы остаться живым.

– Ты будешь смеяться, но на вкус он совсем даже ничего, чуточку сладковатый, – говорит Че.

Сложно сказать, действительно ли они собирались его убить или просто хотели напугать на всю оставшуюся жизнь, да это и не так важно, а важно то, что в его, Сергея Четверикова, мозгу, в тот момент что-то такое щёлкнуло. Будто замкнуло некое реле, которое у обычных людей вообще всегда разомкнуто.

– Мне до сих пор сложно объяснить, что же тогда со мной произошло, – продолжает он, водя в воздухе руками, как Чумак, – будто голова стала существовать отдельно от всего остального. Ты вот может представить, как себя ощущает, например, всадник без головы?

Мы с Доном Москито отрицательно мотаем головами, в которых уже не так шумит.

Выбор, как нашему другу жить дальше после разговора в карьере, был невеликий. Разумных вариантов всего два: либо с трясущимися конечностями продолжать заниматься бизнесом, чтобы отбить долги; либо, как говорят уголовники: «нарисовать ноги», то есть раствориться каплей чернил в мутном омуте нашей великой родины. Че выбрал третье. Он выбрал счастье.

А для того, чтобы оно случилось, нужно было всего ничего:

– что-нибудь эфедриносодержащее (например, Солутан, он же «банка»);

– спиртовой раствор йода (он же «жёлтый»), из которого путём несложной химической реакции получают кристаллический йод;

– красный фосфор (он же «краснуха») или концентрированная соляная кислота (она же «кислый»).

Всё вместе это называется первитин , он же «винт».

– Считается, что не ты выбираешь наркотик, а наркотик выбирает тебя, – говорит Че, – он, как древнее божество, которому постоянно нужны жертвы, сам подбирает себе целевую группу, поскольку жертвы ему нужны не абы какие, а ему, божеству, наиболее соответствующие.