Владислав Кетат - Дети иллюзий

Это была ограниченная по времени другая жизнь, которую ни при каких других обстоятельствах ему (и никому другому, кстати) прожить ни за что не удастся. Бывал он и суворовским солдатом, и севастопольским матросом, и аргентинским шофёром, на чьи широкие плечи опиралась Эвита Перон, и бандитом из «Кортика», и много кем ещё. Играть ему было приятно. Не в том смысле, что легко – игра давалась ему сложно и порою страшно, – но до болезненности хорошо было, когда он обретал на сцене чужую сущность. Просто ему каким-то образом удавалось перед выходом на сцену убедить себя, что здесь перед ним не сцена театра Российской Армии со всей её жуткой машинерией, а ледяные швейцарские Альпы, бастионы непобеждённого Севастополя, революционные улицы Рио-де‑Жанейро, московские подворотни времён гражданской, или ещё чего. И он в тот миг ощущал лютый холод, пороховую гарь, раскалённый асфальт, или что-то неуловимое, как запах чужого детства…

Даже спустя несколько лет, когда Че нашёл себе сначала приличную, а потом и по-настоящему хорошую в смысле оклада работу, он не поспешил расстаться с театром. Он остался на какую-то там часть ставки, актёром какой-то там категории, и вплоть до сего момента вечера и выходные по-прежнему проводил на Суворовской площади.

– И вот теперь, придурки, – говорит он сквозь слёзы, – объясните мне, как я без этого буду жить?

Татьянина комната, и всё, что в ней, покрыто одеялом чередующихся ярко-белых и тёмных полос. Полосато всё: стены, потолок, кровать, голая Татьяна, которая на ней лежит, мятые простыни вокруг, письменный стол, голый я, за ним сидящий, маленький лэптоп «Toshiba», отданный мне на сохранение сбежавшим в Израиль приятелем… даже трубка, торчащая у меня изо рта, и та полосатая.

– …настоящий писатель, – продолжает мысль Татьяна, делая ударение на слове «настоящий», – это жвачное животное, питающиеся окружающей его действительностью и производящее на свет литературные произведения, которые, в свою очередь, являются духовной пищей для читателей. Люди, употребившие эти произведения как духовную пищу, меняются духовно сами и меняют окружающую действительность. «Вуаля!» – круг замыкается. В этом и состоит основное писательское предназначение: изменять мир посредством читателей.

– Допустим, описанная тобой модель духовной пищевой цепочки имеет право на существование, – отвечаю я, оторвавшись от печатания, – но что, прости, из этого следует?

– А то, что писатель – это тот, кто двигает наш мир.

– Но в какую сторону?

Полосатая Татьяна потягивается, демонстрируя весь свой интим.

– А вот это, прости, от тебя не зависит, – томно произносит она, – ты ведь находишься далеко не на вершине пирамиды, а где-то посередине.

– Кто же тогда наверху? Я имею в виду, на самом верху?

Татьяна встаёт с постели и поднимает жалюзи. Полосатое одеяло становится ослепительно белым. Непроизвольно жмурюсь: даже в лете есть свои минусы.

– Этого, Лерик, не знает никто. Версий много, но ни одна из них не выдерживает серьёзной критики. Возможно, там вообще никого нет.

Выходит, что я меняю мир, и надо мной нет никакого начальства. Здорово.

– Тогда меня это устраивает, – говорю я, – не люблю, когда давят сверху.

– А ответственности не боишься? – улыбается Татьяна, прижимаясь к моей спине грудью.

– Ответственности? Об этом я ещё не думал…

Татьяна запускает пальцы мне в волосы и ласково целует в макушку:

– А ты подумай, дурачок. Когда-нибудь за всё, что ты написал, и за то, что напишешь ещё, придётся держать ответ. Во-первых, перед теми, кто это прочитает…

– Мы в ответе за тех, кого заморочили?

– Именно. Ну, и, во-вторых, перед самим собой.

Татьяна снова целует меня туда, где в перспективе будет лысина, и возвращается в постель. Я бы с удовольствием последовал за ней, но нужно допечатать то, что пришло в голову во сне.

Когда вокруг всё так, как сейчас, я чувствую, что счастлив. Мне уже не хочется ничего менять. Придуманный нами мирок меня устраивает. Я – писатель, пишу роман. Татьяна – моя женщина, моя муза. Она лежит в постели, после ночи, проведённой со мной, и рассуждает о моём месте во вселенной. Через полстраницы я закончу и пойду в душ. За то время, пока я там буду, Татьяна прочитает, что я написал за утро, и что-нибудь скажет, плохое или хорошее. Я буду рад и тому и другому, поскольку она не будет врать, а это дорогого стоит. После душа я выпью кофе и пойду на работу.

– Всё, закончил, – говорю я, поднимаясь.

Татьяна уверенным движением бедра отодвигает меня от кресла:

– Так, посмотрим…

Востоков, одетый в светлый костюм, бежевую рубашку и синий галстук, который с его собственных слов подбирался под цвет глаз, стоит у окна в задумчивой позе. За грязноватым стеклом – пыльная летняя Москва. Серо-голубой фаллос «Газпрома» сияет на солнце, как бы внушая всем вокруг, что всё на самом деле хорошо.

– В чём причина вашей утренней меланхолии, господин генеральный директор? – спрашиваю я Игоря вместо приветствия.

– Как обычно: невозможность быстро и точно ответить на смысложизненные вопросы, – грустно улыбается в пшеничные усы Игорь.

Его ответ меня немного удивляет:

– На нас наехала налоговая инспекция, или в вашей жизни появилась новая представительница прекрасного пола?

Игорь делает пальцами глиссандо в воздухе:

– Скорее, исчезла старая.

Пиджак, который я не успел повесить на вешалку, вываливается из рук и падает на пол:

– Ты что, развёлся?

Востоков морщится:

– Валера, я не про жену…

– Ты хочешь сказать, что у тебя есть любовница? – удивляюсь я.

– Я хочу сказать, что у меня была любовница. Теперь у меня её нет, и поэтому мне грустно.

– И так спокойно об этом говоришь?

Игорь отходит от окна и опускается в директорское кресло:

– По-твоему, я должен об этом орать?

– Нет, просто мне казалось, что такие вещи вообще не принято афишировать.

– Я и не афишировал. Ты же, например, не знал, что она есть, в смысле, была. Так?

– Так, – соглашаюсь я, поднимая с пола и отряхивая пиджак, – и всё равно, как-то странно.

Игорь улыбается, но в этой улыбке – вся грусть мира. Ну, может, не всего, но северного полушария точно.

– Может быть, ты меня осуждаешь? – вопрошает он вкрадчиво.

– Ни в коем случае, – отвечаю я, – кто я такой, чтобы тебя осуждать? У меня у самого…

Рот мой захлопывается сразу же, как я понимаю, что проболтался, но поздно. Глаза генерального директора загораются огнём, и следом весь меланхолический налёт испаряется, словно эфир из незакрытой банки.

– Ну-ка, ну-ка, – с неподдельным любопытством в голосе говорит он, – давай-ка, милый друг, колись.