Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Быть может, – заглядывала в бумажку, – частицами Бога, которые в коллайдере ищут? Как их, неуловимые частицы, по-научному называют?

– Ищут, ищут, – усмехался физик, – ищут бозон Хиггса; такие частицы как будто наделяют материю массой, формой.

– Как думаете, был ли Большой взрыв, не был, а изначальный-то толчок Вселенной дал Бог?

– А кто-что такое Бог? Сверхестественный объект веры? Но учтите: религиозное чувство – это ведь своеобразное знание, всего лишь внелогичное знание. Не сочтите гнусным поклёпом на разум, призванным ослабить его контроль, но повторю: мы мало что знаем о причинах и способе рождения Вселенной, пожалуй, ничего не знаем… И, – усмехнулся, – если Бог как высший разум и причастен к этому рождению и, допустим, вынашивал саму идею его, то вряд ли дано нам заглянуть в божественную утробу; мы лишь медленно, словно на ощупь, движемся впотьмах, цепляясь за разнородные мелочи…

– И когда появится общий взгляд?

– Должно пройти лет сто-двести, чтобы вдруг сложилась из разрозненных мелочей картина…

– Может, нам академиков пора поменять, чтобы ускорить процесс? Академики у вас бессрочно избираются, навсегда, – едва улыбнулась, – как наш президент?

– Академики – пожизненные.

– Не хотите ли организовать общественный протест? Вот уже и под президентом трон зашатался, а уж замшелых академиков отправить на пенсию…

– Я вообще-то политикой не интересуюсь…

– Напрасно! – строго навела окуляры. – Вы-то, допустим, не интересуетесь политикой, но политика ох как вами может заинтересоваться.

– Приму к сведению.

– Ладно, на святое не покушаемся, позволим академикам и дальше кайфовать в тёплых почётных креслах. А без коллайдера на формирование общего взгляда и общей картины ушло бы ещё больше времени?

– Возможно…

– Мы обречены долго-долго ждать?

– А куда всё-таки вы спешите?

– Но опыты на коллайдере дадут быстро хоть какой-нибудь практический, полезный нам результат?

– Не исключено; не знаю только – быстро ли, не знаю, когда дадут, сроков никто вам не назовёт. Ведь если бы сто лет назад Нильс Бор не озаботился тайнами строения атома – а тогда тайны эти, поверьте, никого не интересовали, считались отвлечённой чепухой, – мы бы сейчас не пользовались всей нашей телекоммуникационной, управляющей и бытовой электроникой, без которой уже немыслима жизнь…

Спасибо, Бор! Германтов убрал звук телевизора, сдвинул в сторону карту Венето, лупу и подумал: с познанием тайн Вселенной и всех тёмных её составов и энергий, всех неисчислимых её звёзд, чёрных дыр у нас, пусть и всего-то на одну двадцатую потенциальной информации, но полный порядок. И с определением субстанциональной сути сознания, с проникновением в тайны собственного мозга – мозга как индивидуальной Вселенной, вмещающей аж сто миллиардов нейронов и миллионы километров волокон – вспомнил вчерашнюю телепередачу, седую даму, прятавшую в иронии своё научное замешательство, – тоже своего рода порядок; необъяснимое расточительство нервноклеточного материала – в порядке вещей. А сознание – вовсе не обязательно продукт нашего сверхмощного мозга, так? Нам, двуногим «мешкам нейронов», вообще не дано понять, что это за штука такая – сознание, так? А что нам, не допущенным к использованию собственной сообразительной мощи, дано понять? Ох, миллиарды, миллионы… Возведённая в многомиллиардные степени таинственная функциональная сложность мозга – и эфемерность механизмов нашего духа. Но пять-то процентов клеток всемогущего мозга работает на нас, ура – как мы умны! – ну а остальные бесхозные клетки, девяносто пять процентов всех клеток-нейронов, служат уже не нам, а бог знает кому, чему, извините… И – извините, корифеи всех мастей, – любая из крохотных чёрных дырочек в нужный момент поглотит вас со всеми вашими мыслями и духовными потрохами.

И кстати, кстати, время – то ли иллюзия, то ли исток вселенских энергий: физики никак не договорятся. Допустим, время – иллюзия, времени – вне нас – нет. И будто бы поэтому, именно поэтому – Бога нет. Но какое нам-то дело, если мы всё же, пусть и в безбожии, есть, до отсутствия времени в освоенных лишь научными гипотезами сферах? Часы – непреложны, часовой браслет сдавливает запястье… Почему так хочется верить, что время – перпетуум-мобиле?

Единственно возможный в природе, если всё-таки признает его таковым наука, перпетуум-мобиле?

Нда-а, а птицы-то падают, умирают в небе, разочаровавшись в вольных полётах, и – падают, падают; в реальности, если всемирные службы новостей не прибегают к фальсифициям, падают. И тут же припомнилось Германтову начало ларс-фон-триеровской «Меланхолии»: крупным планом – неподвижное лицо молодой русоволосой женщины на фоне голубоватого неба, с которого падают мёртвые птицы… И в следующем кадре уже падают, падают мёртвые птицы на волшебный брейгелевский пейзаж.

Время всё-таки есть: брейгелевский пейзаж тоже меняется. Как же, как же, у Тарковского в «Зеркале» брейгелевский пейзаж оживал, и оживляли его голоса птиц, а у Триера в «Меланхолии» на этот же самый пейзаж, снятый как будто бы он вечная застылая данность, уже падали с неба мёртвые птицы.

Как спрашивал этот славный физик: куда вы так спешите?

А как, как – не спешить? Проще, короче и – всё быстрее, быстрее. Но этот новейший суетливый земной девиз чужд небесной механике. Вселенная, взрываясь и рождая звёзды, расширяясь и сжимаясь, может эпически трансформироваться миллиарды лет; а каждая отдельная жизнь так скоротечна.

Телевизор онемел, беззвучно открывались рты; а вот за стенкой послышалась, сменив бренчания фортепиано, глухая и тяжёлая ритмичная музыка.

Ритм… Прерывно-тупое давление на подкорку.

Пора, однако – давно пора, для этого, кстати, и пяти процентов нейронов хватит вполне, – открыть компьютер и заглянуть в электронную почту.

Вот так номер! Нет распечатки из турфирмы.

Странно, более чем странно: нет.

А что есть?

А-а-а, Игорь намерен навестить его летом со своей девушкой; допустим, милости просим, но до лета надо ещё дожить… И – вот так номер, вот уж не ждал! – объявилась Ванда, та самая профессорша-славистка из Беркли, занимавшаяся петроградско-ленинградскими началами советской литературы. С ней, экспансивной, даже экстравагантной, но умевшей всё же не надоедать, умевшей быть покладисто-мягкой, он несколько лет назад встречался в Довиле, сопровождал её по парижским лавкам в поисках каких-то сверхшаловливых трусиков, потом – ещё через год – провёл с ней две жаркие недели в Риме, а последнее письмо приходило от неё прошлым летом; о, Ванда всегда, словно в подтверждение своей врождённой экстравагантности, возникала внезапно в разных странах и городах. Сперва и в Ленинграде возникла внезапно, как рассказывал Данька Головчинер, прославившийся в узких отечественных и международных филологических кругах своими математико-лингвистическими анализами ударно-безударных рифм Бродского, Ванда и к нему без телефонного звонка заявилась знакомиться… Не иначе, как принадлежал ей некий заветный угол, который возила она с собой и из-за которого в любом месте земного шара и в любой момент могла по своему хотению выйти. Так ведь и в Риме было: Германтов по случаю получил приглашение во французское посольство, обосновавшееся во дворце Фарнезе, а туда ведь так трудно было попасть, и так устрашающе выглядели у входа в ренессансно-барочное творение Сангало-Микеланджело пятнистые амбалы-автоматчики в чёрных беретах, стражи из взвода антитеррора… Во французском посольстве в завершение очередных – ежегодных – празднеств Четырнадцатого июля давали званый вечер с сервированными во внутреннем дворе столами и камерным музицированием. Германтов, как всегда, с удовольствием, когда доводилось изредка попадать сюда, в проданный Франции дворец, прохаживался по окаймлявшей центральное роскошное пространство дворца галерее с росписями Караччи, с меловыми бюстами цезарей вдоль стены, с тёплым светом, льющимся из матовых хрустальных ламп в виде лилий, с натуральными цветущими растениями, которые свисали с мраморных перил галереи вниз, во внутренний двор; тихо играл скрипичный квартет… И под росписями Караччи Ванда внезапно столкнулась с ним, выйдя из-за своего невидимого угла; только что взяла она с подноса бокал с бургундским и, смеясь, вынужденно обняла Германтова одной лишь рукой: «Юра, неужели? Юра, ты рад? Рад, рад, вижу, как загорелись синие огоньки в глазах…»