Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

Шли годы, а она умело, но непринуждённо поддерживала образ вневозрастной привлекательности. Сейчас, в свои пятьдесят с хвостиком, Ванда выглядела так же мило, как и в свои почти тридцать, когда появилась в котельной Шанского: коротко остриженные тёмно-каштановые прямые волосы, задорным козырьком выступающие над лбом, неизменно лукаво-ласковые, подведённые с экономной выразительностью глаза, блестящие, чуть тронутые помадой губы, удлинённое переливающееся светлое платье на лямочках, мягкие нити речного жемчуга… Пахучей щекою Ванда, отведя в сторону руку с бокалом, уже соблазнительно прижималась к его щеке. «Юра, ты не меняешься, – с еле уловимой польской шепелявостью пропела она. – Ты какой-то безвозрастный, никак не пойму, – ласково тёрлась о его щёку своей щекой, – сколько же тебе лет». О, она, судя по тому как ошалело затуманился её взор, готова была бы сразу упасть в постель, если, конечно, постель уместилась бы меж бюстами бледных цезарей, под горячащими кровь росписями Караччи, как раз под фривольными сценами из «Метаморфоз» Овидия. Впрочем, сегодня-то своим правилам внезапности Ванда как раз изменила, сперва прислала опередившее электронное письмо телепатическое предупреждение – иначе с чего бы ему вспомнилась она с час назад, когда он стоял перед зеркалом? Словно возродилась из почти годового небытия: сейчас Ванда в Париже, но долетела она до Парижа не без приключения, пилот «Эр Франс» садился с невыпущенной стойкой шасси… Так, что дальше? Ванда получила какой-то выгодный грант на исследование ленинградской литературы двадцатых-тридцатых годов, благодаря этому гранту собиралась отправиться вскоре из Парижа в Венецию, чтобы посетить какой-то связанный с её научной тематикой аукцион, интересовалась его планами. – Вдруг и ты, Юра, выкроишь время, прилетишь? – писала… Ишь чего захотела, передёрнулся обескураженный Германтов. Ванда, конечно, необременительная подруга, даже приятная во всех отношениях, не зря Шанский её называл воплощением позитивной женственности… Германтову вспомнилось всегда доброжелательное живое лицо с правильными, словно смягчёнными чертами, ему послышался её шёпот: какой был хороший секс, какой был хороший секс… Она родилась в конце пятидесятых в Париже, в семье офранцузившихся поляков, закончила Сорбонну, а затем, перемахнув Атлантику и американский континент, ещё и аспирантуру в Беркли, где старательно дошлифовывала довольно хорошо выученный прежде – родители Ванды, даром что офранцузившиеся поляки, были родом из Белостока и дома говорили как по-польски, так и по-русски – русский язык; осела там, в Беркли, в битнической столице, и вот с новообретённой американской деловитостью оценивала она соития… Хороший секс, но – не отличный, увы, недотянул, правда, и не посредственный; что за чепуха лезет в голову? Ванда признавалась, что едва сверкнут синие огоньки в германтовских зрачках, ей сразу хочется раздеваться. Чтобы не произносить сочного русского словца, которое, будучи даже произнесённым с нескрываемым восхищением, сохраняло отрицательную коннотацию, он называл Ванду бескорыстной гетерой; она смеялась.

– И что бы с тобой сделали в Беркли, во всемирной церкви раскованности, – подкалывал, – если бы ты не была такой свободной в телесном выражении чувств?

– Меня бы линчевали.

И, поглаживая ёжик на его голове, спрашивала лукаво: Юра, я нравлюсь тебе лишь как завершение вкусного ужина? А он головой мотал: ты и перед ужином страсть как хороша, и даже перед обедом. Так мило они болтали, но говорливо-смешливая Ванда безошибочно чувствовала, когда бы стоило замолчать или вообще ретироваться до времени; любовь при всей её горячности для неё никогда не превращалась в требовательную драму. Роман с Вандой волнующе-органично сопрягался с римским романом. В Риме Ванда ничуть не мешала Германтову писать, встречались они под вечер, а день-деньской он, изнывая от жары, в радостном одиночестве бродил по холмам, и каждый из римских холмов грезился ему вершиной достижимого счастья. И лишь однажды она была у него в гостинице днём; запомнился темноватый исполосованный номер, её нагое, полосатое – от графической светотени жалюзи – тело.

– Мы как две зебры – мокрые и расплющенные, – сонно сказала Ванда, невидяще глянула из-под полуопущенных век.

– Отбросившие копыта, – добавил Германтов.

И потом они прогуливались под тёплым голубым небом по затопленной золотистым зноем Навоне, сидели на мраморном гладком бортике круглого фонтана, глядя в выпученные глазищи берниниевской рыбины, грызли орешки кешью.

– А помнишь, – прижималась Ванда к его плечу, – как мы впервые увиделись? Помнишь? Данька меня привел в Толькину котельную, а Толька ткнул тебя локтем в бок, склонился к уху и сказал нарочито-громко, так, чтобы я услышала: une jolie femme… Я – хорошенькая, – смеялась, – только хорошенькая?

Заунывно подвывала троица шотландцев-волынщиков, обосновавшихся на островке тени, а Германтов и Ванда ждали, когда же пошевельнётся игравшая роль скульптуры азиатка в белом сари, с выкрашенным бронзой лицом, но шевеления окаменевшей азиатки они так и не дождались. Ванде захотелось фиников, однако рынок на Кампо-де-Фьори уже свернулся, с одного лишь лотка торговали вялеными маслинами. Купили вместо медово-сладчайших фиников кулёк солёных маслин, жевали, выплёвывали в ладошку косточки; и – «Pranzo, pranzo!» – весело выкрикивал зазывала у входа – полакомились в удачно попавшемся им на пути погребке с вращавшимся под потолком вентилятором холодным помидоровым супом; обретя на какое-то время второе дыхание, обошли выделявшийся белизной палаццо Канчеллерия, памятник замечательно «нарисованного» римского Ренессанса…

– Почему нарисованного? – спрашивала Ванда, подняв на лоб большие тёмные выпуклые очки; у неё ещё и большой красивый гребень был в волосах, на затылке, а он обращал её внимание на удивительную «необъёмность» ордерных деталей фасада, на плоские, всего-то на пять сантиметров из плоскости фасада выступающие пилястры. И ещё говорил он о том, что меры и числа были здесь для Браманте явно важнее, чем сама лепка форм, Браманте будто бы побаивался телесной энергии камня, загонял эту энергию в строгие рамки совершенных пропорций фасада, вот и получилось всё правильно, но – анемично. И как бы невольно подготовил Браманте – контраста ради? – осторожно-лаконичной «правильностью» прорисовки фасадной стены грядущую моду на зрительные перегрузки барокко. Были ли интересны разомлевшей Ванде его рассказы? Потом, разморённые, брели по виа Арджентина к Пантеону, за Пантеоном взяли вправо, вышли к колонне Аврелия, к Корсо, и свернули налево. Попытались утолить жажду и укрыться от предвечерней жары под могучими прошитыми солнцем неподвижными дубами в парке виллы Боргезе – тогда Германтов, разумеется, ещё знать не мог о ждавшем его триумфе в зеркальном зале виллы, где он отразится сразу во всех зеркалах. – В колотом льду были раскиданы пластмассовые разноцветные бутылочки с безалкогольными шипучками, которыми вовек не напиться, были и игристые вина, в соседней секции остеклённого прилавка-стойки – творожные трубочки. Отвергнув лимонады и вина, сошлись на кофе-гляссе, попивали-прохлаждались в замшелом историческом гроте с высохшим древним источником и вместе от души хохотали, когда Ванде вспомнился вдруг розыгрыш, учинённый Шанским; по её мнению только Шанский так умно умел потешаться; он был ещё жив тогда. «А улицу Бродского, – спрашивала, – всё же переименовали? Ах, вернули старое, дореволюционное имя? И как же другого Бродского, художника, того, который Ленина с креслами в обвислых полотняных чехлах нарисовал, звали, Исаак?» Они допивали прохладный кофе, за рваным проёмом грота ещё пылало солнце в неживой, будто бы маслом выписанной листве, а к вечеру панорама Рима мало-помалу испещрялась загадочными тенями; когда же занимался закат за куполом Святого Петра и чернели кипарисы на горе Марко…