Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

А-а-а-а, по заявке Шилова? – навряд ли еврейский капитал стоял и за трактиром «Ёлки-палки»; правда, у входа в желанный трактир вместо обязательного чучела бурого медведя с подносом застыла всего-то восковая фигура стриженого «под горшок» трактирщика в зелёном кафтане.

Так, несколько меняя порядок слов, повторял: был ли смысл, не был в давних тех, как мнится теперь, малозначительных говорениях…

Но мог ли оставаться хоть какой-то живой смысл в говорениях далёкого уже прошлого для новорожденных поколений, которые и сами с усами?

Позавчера мельком поглядывал на телеэкран: вечер-посвящение Аксёнову. Старички-шестидесятники, скучно рапаляясь, в тысячный раз окунались в героику славных минувших дней, да-да, вспоминали минувшие дни, битвы, где прежде рубились они, – срамили тупых кураторов из КГБ, гордились бесцензурным «Метрополем», потом, в награду за победы, вальсировали, подхватывая одну за другой летучих неотразимых девушек из глянцевого настоящего, потом, как бы наново переживая сладкие мечты юности, потешные в старческих неловкостях, имитировали движения твиста и шейка, Козлов в розовом пиджаке, раздувая щёки, прижимал к животу свой золотой саксофон; так, а если и не было даже тогда, в тухлые годы, особого смысла в них, застольных, растворявшихся в винных парах и папиросном дыму беседах, то вдруг сейчас какой-то совсем новый смысл назло забвению обнаружится, если беседы те вспоминать поточнее, – как раз потому, возможно, обнаружится, что извлечены будут давние слова из «духоподъёмной атмосферы» тех лет и перенесены в «беспутно-безвоздушную» нынешнюю пустотность? Да-да, резкая смена контекста, шок, могут ведь высечь искры… – отошёл опять от витрины: в телевизорах сменились сюжеты.

Да, «Ив Роше» и «Escado».

Да, не доходя до улицы Полозова, вот здесь, увидел Витю Кривулина.

В последний раз.

Опираясь на палку, постаревший, обрюзгший и слегка располневший Витя – он был в просторной длинной, до колен, затёрто-синеватой джинсовой куртке, – с непокрытой взлохмаченной головой стоял посреди тротуара, снежинки застревали в кудрях и разбухшей бороде… он словно не замечал прохожих… он уже тяжело был болен тогда; но во что же он всматривался, стоя на тротуаре?

Навряд ли в лица встречных красавиц. И уж точно не в неукротимый поток блестящих машин.

А в первый раз увидел-услышал Витю у Гарика Элинсона, на Ковенском, – худенький бледный мальчик, студент филфака, сидел на уголке матраса… к матрасу была прислонена палка, на которую Витя, волочивший ногу, при ходьбе как бы наваливался всем своим тогда невесомым торсом; он читал стихи, неожиданно сильные… кто ещё был тогда? Хвостенко, Соснин, – когда пришли, Гарик энергично доканчивал картину-пастель, в комнате плавало многоцветное марево, очутились внутри будто бы распылённой сухой субстанции радуги; рассматривали затем другие элинсоновские пастели, перенаселённые расплывчато-цветистыми голыми тётками, энергично исполненными на шероховатой стороне больших листов оргалита, затем Хвостенко, как фокусник, материализовав до того невидимую гитару, попел свои чудесные песенки, а Люся Элинсон в длинной широченной юбке, с туго перехваченной талией, – разлёты складок помнится, придавали Люсиным движениям абсолютную невесомость, – расставила на низком столике кофейные чашечки; и лишь затем, после кофе, Витя читал стихи. Ветерок, влетавший в открытую балконную дверь, шевелил лёгкие волосы, тогда уже его голос был глуховат; и что же, потом, с годами, у Вити укрупнялась голова? И особую, притягивающую взгляды, выразительность обретало лицо? Да, уже в «Сайгоне» он выделялся…

А когда, где, Витя в последний раз в присутствии Германтова читал стихи?

Сравнительно недавно читал, в конце девяностых, но, – в отличие от застольной болтовни, – так смутно всё.

Запомнился большой квадратный стол с чашками-блюдцами, вырванный из тьмы низко подвешенной люстрочкой; причудливые тени на взволнованно-напряжённых лицах, за окном, – в круге фонаря, – кружения вьюги.

Чтение стихов – как прощание, как – прощальное звуковое послание.

Послание – с приглушённой интонацией фатализма.

Странно… странно, истории болезней, взаимоотношения с жёнами, – всё то, что давало начальный импульс стихам, теперь, как раз теперь, когда глуховатым голосом читал Витя, обращалось в окончательный сор, а содержательность послания и вовсе определялась лишь самим подбором стихов и тембром голоса? Витя словно возвращался к каким-то дорогим ему-одному истокам, обнаружить которые уже мог только такой, высекавший дополнительные – и неожиданно-ключевые? – смыслы, подбор строк: читал он в тот поздний вьюжно-зимний вечер неновые свои стихи, да, совсем неновые, – из семидесятых-восьмидесятых; он, недолюбливавший свои ранние стихи, запрещавший их даже публиковать, под конец дней своих почему-то к ним возвращался, да ещё почему-то перемежал-прослаивал свои давние, полузабытые слушателями строки до-парижскими стихами Ходасевича, которые Витя зачитывал, поглядывая в старенький затрёпанный томик; настаивал на сходстве мироощущений?

Сначала, – своё:

Витя позабыл свою строку, тяжело вздохнул, взялся за Ходасевича:

И ещё, сделав паузу, будто бы исключительно для себя сделав, будто бы и не расселись за столом онемевшие слушатели, обессиленно-вяло перелистнул с потерянным выражением лица пару страниц:

О чём он думал, что именно в тот вечер умиравший поэт хотел сообщить немногочисленным слушателям?

Кто был тогда? Васюточкин, Динабург, Володин…

Динабург, когда разливали чай и минут на пять завязался разговор о том, о сём, помнится, подметил, что прошлое делится на абсолютное и относительное, абсолютное прошлое, – это то, что мы неспособны вспомнить… абсолютное прошлое как бы не существует.

Хорошо, что чтение стихов протекало в относительном прошлом.

На прощание, на этой последней для него и слушателей его читке стихов, Витя затеял перекличку двух безысходностей? Захлопнув вдруг Ходасевича, – мол, всё ведь уже известно вам у Владислава Фелициановича, не так ли? – опять стал читать своё, – своё, да как-то затруднённо, с запинками, чувствовалось, что последнее это чтение давалось Вите ценою больших усилий: