Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

И сразу, наугад открыв Ходасевича, почти звонко:

И читая, спотыкался и замолкал, вспоминая слово, но тут же забытое слово непременно ему Динабург подсказывал, как если бы знал всего Ходасевича наизусть, – возможно и правда знал… и опять Витя захлопнул Ходасевича, опять – своё, – «Гобелены» – принялся читать, – глухим, как бы замиравшим голосом:

и сейчас Витин голос звучит глухо, но вполне отчётливо, а вот начало стиха не вспомнить, только что-то из середины:

Почему сейчас не переиздают Кривулина?

Словно забыли походя…

Витя, метафизически-значительный, гулкий во внутренней переполненности смыслами и чуткий к звукам небесных струн, в последние годы жизни был, однако, отрешённо-тихим каким-то, едва ли не смущённым, стушевавшимся в своей замкнуто-отдельной пронзительности.

«Пиранези» прочтёшь? – спросил Динабург.

Витя недобро глянул на него и словно бы с неохотой начал:

В тот вечер заканчивал Витя чтение долгим философическим «Натюрмортом с головками чеснока», это точно запомнилось:

а как там дальше? – не вспомнить, в памяти шевелятся лишь отдельные строчки:

а дальше – никак, ну никак не вспомнить; тщетные попытки, что случилось с памятью? – любил и издавна знал наизусть «Натюрморт с головками чеснока», и вдруг сейчас, на людной улице, где повстречал Витю Кривулина под конец дней его, позабыл.

Но почему-то вспомнился постперестроечный стишок Уфлянда:

В сумке забренчал телефон.

Кто ещё? – от неожиданности вздрогнул. – Кто… эти наглецы, помешавшиеся на аукционе, разузнали ещё и номер мобильника?

– Юрий Михайлович? Здравствуйте! Это Надя из «Евротура».

Так, – Надя, не Настя, уже хорошо, хоть какая-то ясность, – машинально подумал, сбрасывая секундное раздражение, Германтов.

– Юрий Михайлович, у нас форс-мажор, форменный форс-мажор! – отменены чартерные рейсы в Тревизо, да ещё вырубилось там электричество после небывалой грозы, но мы ищем варианты, не беспокойтесь, Юрий Михайлович, вы вылетите в главный венецианский аэропорт, в «Марко Поло», скорей всего, – в «Марко Поло», причём, того же числа. Не беспокойтесь, время отправления рейса я вам дополнительно сообщу, авиабилет, если понадобится, перерегистрируем уже в Пулкове, вам ни о чём не надо думать, прошу вас, не беспокойтесь… я вам вскоре перезвоню…

Так: ждал звонка Нади и, пожалуйста, дождался, – легче стало?

Он всё ещё стоял между улицами Подковырова и Полозова, у витрины телевизионного магазина, сквозь плывучий блеск витрины шуршаще-свистяще проносились машины… а-а-а, не все сюжеты поменялись, на одном из экранов в сумраке магазина всё ещё неутомимо прыгал-летал Барышников; а-а-а, – анонс «Преступления в Венеции»… вспышка, взрыв…

Отпрянул от вспыхнувшего стекла и, озарённый, – понял-увидел внутренним зрением свою внезапно уточнённую сверхзадачу, тут же понял, испытав ватную слабость ног и головокружение высоты, понял, что входя мысленно в виллу Барбаро, он, побаиваясь поопределённее сформулировать подлинное своё желание, войти-то, по-сути, хотел вовсе не под изукрашенные своды архитектуры-живописи, а, проникнув сквозь твёрдые многоцветные вуали, – вот он, момент истины, – он желал невозможного! – войти он желал в мистическое «ядро темноты», в запретное средоточие художественных тайн, не только Палладио и Веронезе оберегаемое, ибо они не желали делиться своими тайнами, но также и самим Богом оберегаемое как собственное убежище… Драмы абстрактных умствований, драмы, которые он сочинял, режиссировал и разыгрывал затем на сцене сознания, не только наделяли великих и ничтожных персонажей драм, представлявших самые разные времена, его собственными мыслями и словами, но и его самого неожиданно вовлекали в выдуманное действие, подводя к открытому финалу: вспышка-всполох, взрывная вспышка, которой ослепит расписная вилла, едва он в неё войдёт, – лишь станет божественным камуфляжем искомых смыслов у последнего свято охраняемого рубежа? Что-то в этом роде, дражайший ЮМ… и останется тебе, благодаря вспышке, сквозь которую сподобишься ты пройти, обрести другое зрение; он сейчас как бы добавлял к долгим своим разговорам с Катей новое слово: можно ли, нельзя войти, а пора! – он, собравшись с духом, вопреки любым форс-мажорам решался-таки проникнуть в «ядро темноты» как в магму художественности и вечный источник наших волнений, чтобы… чтобы всего-навсего превратить тайну в видимость?

Ну да, ничего новенького: он желал невозможного!

Однако понимал, что никакой потайной, но, – нежданно зримой, – как бы «измеряемой» творческим наитием глубины ведь не существовало ни в бытовой реальности, ни в искусстве вообще, – во всём корпусе произведений его, – ни в конкретной маленькой вилле Барбаро; все потуги «проникновения» в «ядро», в «глубину» и прочее и прочее направлены были, в лучшем случае, на усложнение самой видимости и оснащения её, видимости, привнесёнными в художественный объект иллюзорными эффектами индивидуальной психологии, использующей некие, тоже иллюзорные, проникающие инструменты, – щупы, зонды, которые и понадеется он запустить в «ядро темноты», а уж затем… «усложнение» видимости, которая, если улавливаем и усваиваем мы в ней составы искусства, преображает светом искусства ещё и весь мир наш. Слова, слова, слова, – конечно, слова. Не забыть бы только словами дополнить файл «Соображения».