Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

– Цветок можно, – великодушно согласился Германтов.

– Нет, цветком непозволительно ограничиваться, – как же без завитка? Какой же режиссёр решится пойти против воли Льва Николаевича? – изобразил ужас на румяном лице Валя.

– Почему бы не решиться Илье?

Илья рассмеялся, растянув опять большой рот. – Спасибо за доверие, но… сама проблема выбора, – с завитком на шее снимать или без завитка, – для меня бы, боюсь, превратилась в сущий ад.

– Увиливаешь от славы?

– Боязнь великого провала?

– Разве бывает провал великим?

– Забыли про «Чайку»? – провал на все времена.

– Ад, – всего-то две буквы из алфавита выделили для такого ёмко-устрашающего понятия? Не поскупились? А как будет ад по-итальянски? Не сущий ад, не ад-провал как мёртвая тишина вместо шквала аплодисментов, а реально и просто, – ад? Напомните, напомните… – бубнил и пытался всё ещё откашляться Уфлянд, шаловливо шлёпавший себя по губам.

– Inferno.

– Вот-вот: inferno!

– А каков он, реальный ад?

– Перечитайте Данте и Шаламова.

Тут у Уфлянда родился стишок, уводивший разговор от злободневной кинотематики и вечной меланхолии, впрочем, самокритичный Володя, продолжая кашлять, но – пытаясь расхохотаться, тут же назвал внезапный тот стишок выкидышем: «как все мы, истинные россияне, родную землю я люблю на расстояньи, когда ж стремлюсь её любить вблизи, то утопаю по дороге к ней в грязи».

– А если не истинные россияне, а заметные закордонные европейцы искренне хотят полюбить Россию, с открытыми сердцами приезжают в необъятную таинственную страну, то снова не слава Богу…

– Маркиз де Кюстин?

– Да, ожидались сперва совет да любовь… хотя на корабле уже, едва был брошен якорь на рейде Кронштадта и на борт поднялись таможенники, первые русские соринки, превосходившие по размерам французские брёвна, попали ему в глаза.

– Дед и отец маркиза в годы революции погибли на эшафоте, а в Санкт-Петербурге осиротевший маркиз надеялся найти все достоинства неколебимо-прочной монархии, к тому же де Кюстина обласкали в русской столице, его принимал Царь и вдруг – такая неблагодарная книга…

– Неблагодарная, – мягко сказано.

– Через сто лет, – напомнил Германтов, – история повторилась. Левый-прелевый, пожелавший своими глазами увидеть победоносную практику равенства-братства и оценить мифические справедливости мифического социализма, писатель Анде Жид, хороший писатель и, между прочим, тоже, как и неблагодарный маркиз, француз, тоже обласканный Царём Всея Руси, Сталиным, после возвращения из Москвы в Париж понаписал такого, что… естественно, его не только в Советском Союзе прокляли как отступника и клеветника, но и во Франции, в левых, фанатично-прогрессивных её кругах…

– Потом Фейхтвангер приезжал.

– Тоже левый, правда, умеренный левый, гуманист.

– Стенич будто бы пошутил тогда, когда Фейхтвангер в гости к вождю народов пожаловал на пир с Хванчкарой: как бы сей еврей не оказался Жидом.

– Не оказался, удивлённо упомянул лишь в книжке своей о тысячах портретов человека с усами; пронесло Фейхтвангера мимо политической сенсации, и опять кремлёвский горец был на коне.

– А Стенич за скользкие шуточки свои поплатился.

– Не один Стенич, весь круг его…

– И не только его.

– Из Большого дома пришлось будто бы специальную трубку выводить в Неву, чтобы кровь стекала.

– Юра, левые-прелевые как взломщики-разрушители и кровопускатели вам, судя по всему вышесказанному вами, противны, если не омерзительны, выходит, – правые вам милы?

– Исключительно из чувства противоречия; хотя оголтелые правые, крайние, – такие же отвратительные.

– Это ныне наши славянофилы?

– Куда им, нашим рьяным правым и их сторонникам, они, как на подбор, – невежественны, а видные славянофилы были просвещёнными, глубоко-образованными.

– Нет, правда, кто…

– Если говорить правду и только – правду, то в последнее время, «просвещённые правые» рубежа веков, традиционалисты-консерваторы с уклоном в религиозную философию, действительно, мягко говоря, милее прочих, сбивающихся в непримиримые левацкие стаи, если поточнее, конкретнее, – интересны сейчас мне авторы «Вех»; они, пережившие 1905 год, – а это был первый звоночек, – просто и убедительно предостерегали от безумств и кровавых неизбежностей русской революции, но их, как водится, никто не послушал; в среде фанатичной левой интеллигенции, как внутри всякой секты, слушать умеют только самих себя.

– Предостерегали… ну, конечно, тебе и место в стане этих капитулянтов; консерваторы-веховцы твои окопались и против всех, кто вызов бросал негодному порядку вещей, ополчились…

– Что ж, компания достойная…

– Тебя и «Наши плюралисты», надо думать, не задевают.

– Ничуть, тем более, что очевидна идейная перекличка с веховцами; и почему меня задевать должно столкновение мнений? Это те, кто Исаичем названы «нашими плюралистами», обычно свои взгляды считают единственно-верными, а чужих мнений не признают…

– А сам Исаич разве не авторитарен?

– Ещё как авторитарен! – но он же ВПЗР…

– Это ещё что за страшный зверь из четырёх букв?

– У Исаича охранная грамота, он «Великий Писатель Земли Русской», он верен отечественной традиции, – разве Толстой с Достоевским не авторитарны?

– А кого ты бы выделил из современных, – «невеликих», – писателей?

– Из советских, ныне живущих, – Трифонова, который не только «Нетерпение» написал, – а нетерпение, заметьте, разве не на несвоевременных эмоциях замешано? – он, написав «Обмен», сразу новый свой, и своих прозаических вещей, – масштаб обозначил, он, думаю, и после нас, в других временах останется. Ну да, замечательным Аксёновым мы зачитывались, Синявский с Даниэлем наделали шуму, но параллельно, тихо и достойно работал Трифонов. Вокруг, – густопсовый брежневизм, когда принято было или скулить, или фрондировать, а Трифонов, открыто не протестуя, не вылезая на трибуны, не захватывая публицистических высот, не подписывая петиции в защиту статусных диссидентов, не переправляя, скандальной популярности ради, тексты свои на Запад, знай себе неторопливо и обстоятельно пишет «советскую человеческую комедию», он не наскакивает на гнусноватое своё время, а пишет его.

– У тебя какие-то блуждающие воззрения…

– Может быть, – свободные?

– Скромность украшает.

– Юра, прошу прощения, но я не пойму никак, в отборе и группировке исторических фактов, в суждениях о политике ли, искусстве ты – зависимый или независимый? – улыбалась сценаристка-Нателла: гладкая прямая чёлка до бровей, сигарета с голубым дымком в длинных пальцах. – то ты, Юра, какой-то вкрадчиво-осторожный, то, может показаться даже, ещё раз прошу прощения, что ты – махровый охранитель государственных устоев, во всяком случае, чуть ли не конформист, а то – непринуждённо бьёшь наотмашь, не замечая золотых эполетов…