Аркадий Маргулис - Обращение Апостола Муравьёва

Едва судья вернулась к обнародованию приговора, над креслами восстали два образа, оба еврейской наружности. Один с беспокойным и властным лицом революционера, другой с рассеянным взглядом, с сиреневым платочком, охватившим шею, как фиговый листок – они трудно попрощались с подсудимым. Арестант кивнул, отпуская. Затрещали, разрываясь, связующие нити, и вдогонку скользнула спесивая тень.

Судья, выдержав эффектную паузу, назвала срок, и тут же воспарило марево, восточная женщина – она хотела что-то сказать, но порванная нить хлестнула по щеке. Девчонки, её раскосые копии, оказались без привязи. Сердцевина ромашки, жёлтая, как рассвет, но одинокая, как старость, мгновенно истлев, осыпалась на подсудимого азиатской желтизной.

В дальнем от подсудимого углу одиноко сидел человек с редкими волосами и жиденькой бородёнкой. Китель чёрной бронёй укрывал его туловище и смыкался на шее, оставляя нетронутым крошечное пространство, в нём матово и тускло отбивало свет серебро распятия. Взгляд его пересёкся со взглядом арестанта. Лишь на мгновение, не позволившее родиться связи.

Заключённый без напоминания, такие всё делают без напоминания, просунул руки в амбразуру. Оглушительно звонко щёлкнули в пустоте железные браслеты. Зал не был пуст, все оставались на местах. Исчезли фантомы, виденные охранником и попрощавшиеся с подсудимым. Арестант отказался от помощи их хозяев, своих доброжелателей. Все они пришли посочувствовать и поддержать, но, поймав его взгляд, поняли, что это несбыточно. Подсудимый не нуждался в сочувствии, не изменил себе в этом и не собирался изменять в будущем. Одного он не постигал: прощание с этими людьми не сделало его сильнее, наоборот, опустило на землю, превратив из неповторимого в обычного человека. Вероятно, подобное чувство испытал первый человек, посчитавший себя ровней Создателю. С этого момента пустой сосуд, отзывавшийся на имя Марат и прозвище Апостол, готов был впустить в душу хоть Бога, хоть дьявола. Вопрос: кого прежде?

…В тишине тюремной церквушки несколько заключённых внимали священнику. Величали батюшку Апостолом. Был он тот же заключённый, и немолодой, осуждённый на твёрдый срок, сан принявший волею Высшего предначертания. Иерей Апостол управлял приходом девятый год, и не единственный заблудший обрёл покой в стенах храма. Одевался святой отец по чину – в просторный белый подризник с широкими рукавами, на плечах епитрахиль, без коей нет службы, вокруг епитрахили и подризника пояс, поверх всего риза, длинная, широкая, без рукавов. И, по тюремным слухам, исподний наперсный крест.

Зека Фонарь, он же Культя, переименованный по случаю нехватки кисти, не сводил взгляда со священника. Шестой вечер подряд приходил в церковь, где, затаив дыхание, погружался в таинство проповеди. Ответа на казавшийся простым вопрос, вставший тому шесть дней назад, он не отыскал, хотя отец Апостол разложил всё по полочкам.

– Адам, – голос батюшки обволакивал, грел, ласкал, заставляя тёмные стороны души ужиматься, а светлые – парусить, игнорируя насмешки сокамерников, – кем ощущал он себя? Созданный по образу и подобию Божьему, обладавший способностью дарить имена ещё не названным существам, говоривший на всех языках Рая, он осознавал себя совершенством, венцом Творения. Но не возблагодарил Господа за создание, возвеличил себя, став вровень с Ним! Сие есть ересь! Е-ресь… Бог один, вездесущ и всесилен. Если положить, что есть ещё, вера разрушится, упадёт, как карточный домик. В чём первородный грех Адама? Скажу вам – в неверии. В отступничестве. Первый человек не нашёл помощи, ему соответствующей, ни среди животных, ни у спутницы своей Евы… Историю человечества, вы, дети мои, знаете. Она зиждется на пагубном выборе, да и вся соткана из пагубы. Пока мы, Адамовы дети, вместе, единовременно не провозгласим имя Бога, не воздадим Ему молитв веры и верности, не видать человечеству покоя.

– Когда бы Адам вместе с животными вознёс молитву Всевышнему… – произнёс тихо Культя.

Святой отец расслышал.

– Если б он уверовал до того, как именовал животных, – Апостол лукаво улыбнулся, – всего этого, – он обвёл рукой помещение церкви, подразумевая весь созданный мир, – не состоялось. Рай бесконечен, у древа жизни, древа познания добра и зла обитал единственный человек, по образу и подобию Божию повторивший всю человеческую сущность… Оба её начала – мужское и женское…

Все молчали. Трудно было принять, что мироздание, с его звёздами, планетами, континентами, государствами и народами – результат крохотной ошибки, неуёмного первородного греха, по сию пору не отпущенного Господом Богом.

Осмысление отвечало на вопросы. Апостол стал на колени, повернувшись лицом к иконе Пресвятой Богородицы, защитницы заключённых. Не молился. Вспоминал события девятилетней давности. Продолжить беседу с отцом Серафимом сумел спустя четыре месяца, когда вора в законе, положенца по кличке Хан, отправили на другую зону. Священник освятил церковь, Апостол стал её первым прихожанином, взалкавшим веры, как песок Палестины дождя, но недоверчивым, как уличный пёс. Когда отец Серафим поведал притчу о первородном грехе, Апостол упорно молчал, до глубины души поражённый мудростью Книги. Но время шло, и, переварив услышанное, Апостол стал задавать другие вопросы, не удовлетворённый щёпотью знаний. Чего-то не доставало для полноценного ответа. Для целомудренной веры.

– Погодите, святой отец, возможно, Адам не подозревал, кого следует благодарить? Или что вообще следует благодарить? Может быть, воспринимал всё самим собою разумеющимся? И мы виним его за муки земные огульно?

Отец Серафим, спокойный и, порой казалось, всезнающий, ответствовал ровно:

– Марат Игоревич, дорогой человек, вы всё ещё читаете невнимательно. Возьмите Библию, откройте вторую главу книги Бытия. Пятнадцатый и шестнадцатый стихи. Прочитали?

Апостол кивнул.

– Первый человек не только знал, кого следует благодарить, но и говорил с Ним, принимая заветы и запреты. А запреты, уважаемый Марат Игоревич, принимают лишь от того, кого признают сильнее себя.

– Не слишком ли прямолинейно – сильнее себя?

– В целом верно, хотя не совсем точно. Запреты принимают и от тех, кого уважают безмерно. И от тех, чей авторитет принимают изначально, невзирая на собственный ум, силу и положение. Так сын, достигший невиданных высот в служебной карьере, безоговорочно принимает волю отца или, как альтернативу, матери, порой не знающих грамоты. Так что Божий завет: безусловно уважать родителей, имеет корни в первородном грехе.

Следующий вопрос Апостол задал, когда уж в сотый раз перечитал книгу Бытия. В беседах с учителем он продолжал горячиться, неосознанно желая застать священника врасплох. Новичку веры до сих пор казалось бессмысленным принять чей-либо авторитет, кроме своего. Чтобы решиться на подобную «жертву», требовалось увериться, что кто-то, как минимум, ему равен. Отец Серафим оказался выше, гораздо выше, и на сколько в точности, искать не было смысла.