Елена Сазанович - Это будет вчера

– Да иди ты! – не выдержал я и почти бегом зашагал прочь от нее…

Я бесцельно бродил по многоцветному многомиллионному городу. Абсолютно одинокий, маленький человек в этом страшном бездушном мире. Помню, внезапно темная туча заслонила солнце, и хлынул ливень. Как давно не было дождя, подумал я, и почему-то обрадовался. Я понял, что давно уже устал от этого надоедливого солнца. И его яркий свет все чаще раздражал мои глаза. Ливень хлестал меня по щекам. Но я не обращал внимания. Напротив, он мне как бы помогал еще больше себя жалеть. Жалеть свое жалкое существование, свой нелепый пиджак, из которого я давно вырос, свои пожеванные папиросы, которые я прикуривал одну от другой. Мой дешевый, такой же жалкий, как и я, фотоаппарат болтался за спиной. Я его уже ненавидел. Ведь именно эта дешевка была повинна в моем провале. И этот дешевый мир, который мы выдумали с Мышкой, тоже был повинен в моем невезении…

Когда я мокрый, продрогший с ног до головы и умирающий от жалости к себе, вернулся все-таки в наш домик. Мышки еще не было. Было уже очень поздно. И очень темно. И я удивился. А потом испугался. Я совершенно один валялся на скрипучем диване в полумраке. И страшные мысли неотступно осаждали мой воспаленный мозг. Я вдруг испугался, что останусь совсем один в этом мире. И никому на свете не будет дела до моих проблем, моих переживаний, моих слез.

Только Мышка, только она могла принять мою боль на себя. И где она может быть в такой поздний час? И я ясно осознал, как мне без нее плохо. Она целиком завладела моим сердцем, моей жизнью, и теперь, теряя ее, я вдруг понял, что меня словно половинят на части, и от этой жгучей боли мне хотелось кричать во весь голос. Но крикнуть я так и не успел. Потому что как только услышал скрип ключа в дверной скважине, я закрыл лицо руками и заплакал. Уже от радости, от счастья, что я вновь не один, что моя боль вновь может покинуть меня, и мне уже было плевать на сегодняшний провал в издательстве. Я хотел быть только с Мышкой и бесконечно целовать ее загорелое личико.

Она появилась на пороге в своем длинном, широком не по размеру коричневом платьице, вся промокшая насквозь и в ее огненно-рыжих волосах блестели крупные капли дождя, и в своих руках она держала огромный футляр от скрипки.

– Мышонок! – бросился я к ней. – Ты весь продрог! Я тебя сейчас согрею, Мышонок!

Она не выдержала и, уткнувшись лицом в мою крепкую грудь, глухо разрыдалась.

– Что случилось, Мышонок? Ну же! Что? Тебя кто-то обидел?

Она отрицательно качала головой, дрожала от холода и все также беззвучно плакала на моей груди, и моя рубашка уже промокла, то ли от ее мокрых слипшихся волос, то ли от слез.

– Ну, прошу тебя, Мышка, не надо. Ты прости меня только…

Я наконец взял из ее рук огромный кожаный футляр и вдруг почувствовал, что он удивительно легкий. Неприятный холодок пробежал по моему телу. Я со страхом щелкнул замком. Футляр был совершенно пуст.

– Где скрипка? Ну же, Мышка, отвечай, где? – в моих глазах застыл ужас. Я уже все понимал, все так же механически повторяя, – Мышоночек, скажи, где твоя скрипка, самая чудесная скрипка на свете. Ты же так здорово на ней играешь! Сыграй на ней, Мышонок!

Она молча достала из кармана толстую пачку денег, аккуратно перевязанных лентой.

– Вот моя скрипка, – и она протянула мне эти бумажки, – теперь ты сможешь наконец-то купить самый лучший фотоаппарат и самую лучшую пленку…

– А ты? Как же ты, Мышка? – спросил я, все же взяв из ее рук деньги.

– Я же не умею играть на скрипке. А зачем она нужна, если я не умею играть?

Честно говоря, я не подозревал, что скрипка может так дорого стоить. И это приятно кольнуло мое сердце. Денег, действительно, было достаточно, ну, если не для самой лучшей, то вполне приличной для профессионала аппаратуры.

– Мышонок, мой славный маленький Мышонок, – я со всей силы обнял ее. И слова мои были искренними. Но искренность моих слов еще ничего не доказывала. – Все у нас будет хорошо. Теперь я по-настоящему смогу заботиться о тебе…

Она счастливо улыбалась. Ее слезы уже высохли. Она мне, как всегда, поверила.

И все равно этот вечер был самый грустный из тысячи вечеров нашего хрустального рая. За окном по-прежнему барабанил дождь. А мы сидели, крепко обнявшись. И впервые в наш вечер не ворвалась сумасшедшая музыка Моцарта. Великий композитор сегодня от нас отвернулся. И, наверно пожалел, что когда-то несколько веков назад посвятил музыку нашей любви.

И я, от какой-то острой боли в груди, дождавшись, когда уснет Мышка, выбежал на улицу под проливной дождь и стал отчаянно срывать ветки белого-белого жасмина. Это единственное, что я мог сделать в тот вечер для своей любимой…

– Это единственное, что я мог сделать в тот вечер для своей любимой, – глухо повторил я.

И уже без слез, как-то вызывающе посмотрел на Ольгу. Но она поняла, как мне больно. И молча поднялась с места и направилась к выходу.

– Вы ничего не хотите мне сказать? – крикнул я ей вслед.

Она остановилась. Но не повернулась ко мне.

– Мне кажется, эта девушка знала свою цену, Григ. Поэтому она могла жить именно так. Вы же всегда в своей цене сомневались, и пытались набить ее набитыми карманами. В этом ваша ошибка, Григ. А в остальном… Вы все сами сказали.

И она скрылась за дверью, оставив меня в этом одиноком пустынном месте с решетчатым окном, под решетчатым небом, Оставила со своей болью, своими больными воспоминаниями, которые беспощадно хлестали меня по лицу, по моей совести. И я уже даже был где-то в душе благодарен этому страшному месту за эту железную койку, за этот решетчатый мир. Я был благодарен за память, которая медленно возвращалась ко мне. И которая наказывала меня по праву…

Уже светало, когда за этой славной компанией захлопнулась дверь. И я остался один в комнате своего друга Грига.

В комнате, едва освещенной ранними солнечными лучами. И уже при дневном свете я стал рассматривать единственную фотографию, которую успел спрятать. Да, сомнений не могло быть. На фотографии действительно запечатлена убитая девушка. Красивое смуглое тело, пышные волосы и невидящие глаза, полные нескрываемой боли. И чем больше я вглядывался в черты этого мертвого загадочного лица, тем больше она мне нравилась.

Мне вдруг показалось, что мы с ней знакомы уже тысячу лет, хотя видел ее я впервые. Но я отлично мог представить ее звонкий смех, ее легкие жесты, ее подвижную мимику. И еще мне показалось, что она непременно играла на каком-то музыкальном инструменте, скорее всего на скрипке. Видимо потому, что на снимке было четко видно, как ее тонкие застывшие пальцы словно держали смычок. А, возможно, это всего лишь мое бессонное воображение. И мне стало до головокружения жаль, что она мертва. Я вдруг признался себе, что смог бы полюбить именно такую женщину. И никакую другую. Именно этот образ волновал мое воображение долгие годы, заставляя бешено стучать сердце, совершать новые ошибки, сталкиваться с пустой любовью и бессмысленными приключениями, и мне стало горько от мысли, что, едва встретив свою судьбу, я тут же ее потерял. И я вдруг каким-то шестым чувством, каким-то шестым сознанием понял, что никогда уже не буду счастлив. Что одна из тех половинок на которые нас мудро разделил Бог, в одно прекрасное утро может оказаться мертвой. И другой уже никогда не будет. Никогда…