ЛюдМила Митрохина - Уроки тьмы

Мысли Милы уносились в далекое прошлое. «Вот, Юличка, – думала она, – тебя всегда любили молодые мужчины, и ты их. Последний мужчина, к которому тянулась твоя женская недолюбившая душа, был уже в доме ветеранов, на лет двадцать моложе…» Выждав удобный момент, Юличка кокетливо ковыляла к нему на ходунках, надев игриво шляпу с огромными полями, чтобы подключиться к беседе. Сумела-таки заморочить ему голову своей мечтой о совместном путешествии на белом пароходе в круизе по Средиземному морю. Потом ошарашила его своим безумным желанием жить с ним в своей квартире и умереть с ним в один день. Лукаво прибавив при этом, что всё ему отпишет загодя, если он распишется с ней. И сейчас судьба также не оставляет её без мужчины… Батюшка, не рассчитав усилий, к сожалению присутствующих, придвинул Юличкину каталку так близко к Валерию, будто они вместе жили всю жизнь и вместе собираются перебраться в иной мир.

Глаза, независимо от неё, продолжали фиксировать какие-то детали, вызывая неожиданные ассоциации. Обратила внимание на чёрный гроб с тонкой красной каёмкой, в сторонке увидела красный с тонкой чёрной каёмкой. Так это же тоже сочетание, два траурных варианта обложки книги, которые художник предложил поначалу сделать для её друга! Что это? Недомыслие или наваждение? Переведя взгляд на лежащего Юлиного соседа, она со страхом узнала знакомые седые усы, да и лицо его вдруг стало до боли напоминать лицо её плохо видящего мужа. «Фу ты, нечистая! – подумала она. – Это надо же, а ведь усопший, говорили, выпивал крепко, так же как мой сейчас от наплывающей слепоты. Говорят, всё в руках божьих. А что тогда в наших?» Стало муторно на душе. Мила стояла и представляла, сколько бед может свалиться на неё и хватит ли жизненных сил их преодолеть так же, как Юличке, не сдаваясь до последнего.

Отпевание закончилось. Батюшка призвал всех забрать цветы и оставить церкви, поставить горящие свечи в песок перед алтарём и начать прощаться. Под ногами у батюшки на маленьком коврике Мила заметила молоток. «Интересно, никаких звуков забивания гвоздей не слышно было перед нами, – мелькнуло в голове. – Понятно, первых двух отпевали до нас и аккуратно положили в сторонке. Потом наших, за нашими других… А молотком стучать будут без нас». Она не могла оторвать взгляда от молотка. Неожиданно заметила, как кто-то из присутствующих приподнял покрывало над усопшим Валерием, мелькнули новые лаковые ботинки. «А, проверяют, глупцы, надета ли дорогая обувь. Смешно! Так и вижу, как перед отправкой в крематорий, перед тем, как вот этим молоточком постучат по крышкам при закрытых дверях, у наших усопших экспроприируют приглянувшееся, в том числе и новые похоронные подушечки и покрывала, приобретённые в часовне, для дальнейшего безотходного оборотного производства». Мелькнула мысль – а у Юлички нет подштанников, забыла попросить в интернате. Она же в последнее время была в памперсах. Чушь какая-то в голове. Да ещё эта прибитая к гробу качающаяся в ногах клеёнчатая бирка с реквизитами не даёт покоя. Когда в роддоме перед выпиской развернули её сыночка, то она на всю жизнь запомнила вялую левую ручку с последствиями родового пареза, который от неё скрывали, и клеёнчатую бирку на ножке с номером и именем ребёнка, грубо написанным химическим карандашом. С биркой рождаемся – с биркой уходим…

Стали прощаться. Мила погладила последний раз Юличку по голове, попросила прощения за всё, передала поклоны от всех, кто незримо стоял за её спиной. Полчаса показались целой вечностью. Мила прощалась не только с Юличкой, она прощалась с ушедшей эпохой своих родителей, многострадальной страны, в которой человеческое мужество было нормой и неприметно как воздух, в которой мирские грехи и заблуждения были ничто по сравнению с выпавшими муками и горем, в которой материнская любовь была безусловной, единственно правильной жизненной установкой людей. Свербела мысль: «А на нас грехи покруче – травим без зазрения совести всю планету, бросаем, убиваем детей, стариков, гоняемся за валютой по всему миру, не оставляя после себя надежды на счастливое будущее наших детей…»

Мила пошла к вокзалу. Слякотно, промозгло, одиноко. Царское Село жило в ней дорогой памятью о многом. Вспомнила скульптора Лилию Шведкую. Надо же, сначала ушла Лилия, затем Юлия – в одно время, в одном месте. В электричке, прижавшись к окну, она тупо смотрела на мелькающие мерзкие городские строения вперемежку с грязными гаражами. Промелькнуло на пустыре тело большой умершей собаки. Заныло сердце. Собачья смерть – человечья смерть… Вдруг услышала издалека над головой: «Ваш билет!» Сразу ничего не поняла. Пауза в сознании. Полезла в сумку. Контролёр остановил, с участием посмотрел в лицо и сказал: «Не надо, не беспокойтесь. Я вижу, билет у вас есть. Извините…» И отошёл. До неё дошло, что её пожалели. Она-то думала, что у неё всё внутри спрятано, только мысли бегали в голове, как строки по монитору. А оказывается, что её лицо – это маска скорби и печали. Горячие слёзы непрекращающимся потоком хлынули из её глаз и заволокли солёным туманом серые будни холодной жизни.

Вырвав с боем долгожданный кусок очередного отпуска, на крыльях короткой головокружительной свободы Мила выпорхнула из проходной Северных Верфей, радуясь, что целых восемнадцать дней она не будет видеть огромный тусклый коридор с мраморной лестницей нескончаемых междоусобиц, своих моложавых начальников из «новых русских», с повадками ненасытных шакалов, бестолковыми указаниями и тюремным режимом. В руках у неё была зажата путёвка в санаторий «Старая Русса», а в душе таилась надежда на уединение, восстановление сил и соприкосновение с вечностью под колокольный звон древнерусского Воскресенского собора.

Стоял студёный март 1999 года. Старая Русса встретила её слякотным тягучим молчанием спускавшихся с неба сумерек, провинциальной тишиной замедленного ритма жизни, неторопливостью редких прохожих и невозмутимой заторможенностью обслуживающего персонала санатория. После дикого напора нервической суеты Петербурга ей показалось, что она оглохла и погрузилась в ватную дрёму. Санаторий произвёл на неё впечатление престарелого, много пережившего человека, не знавшего излишеств и богатства, в заношенной, но чистой, залатанной и опрятной одежде, с душой младенца и ясностью мудреца.

Решив оберегать своё драгоценное одиночество, Мила заранее заказала одноместный номер. В день приезда она вышла перед сном подышать необычным, волнующе чистым воздухом. Походив перед своим корпусом, она присела на скамейку. Все давно попрятались по тёплым комнатам. В безветренной тишине затемнённого парка расслаблялись напряжённые мышцы и затухали, как свечи, прыгающие картины пережитых событий.