Игорь Воеводин - Повелитель монгольского ветра (сборник)

– А что, служивый, невесты у вас в тайге имеются? – побренчал золотыми в кармане барон, зайдя в избу и обращаясь к станционному смотрителю.

– Кому и кобыла невеста! – охотно откликнулся отставной капрал.

– В таком лесу да без невест… – уронил барон. И добавил без перерыва: – Хорошо бы, голубчик, вина выпить!

– Ну, угости, – обрадовался старик.

О, Россия! О, мать моя, жена моя, мать моих детей! О, сестра! О, судьба! Всеми уставами и циркулярами, всеми наказами строжайше запрещено было по всей империи продавать водку ссыльным. Но русские же люди кругом…

И смотритель, покосившись на пятирублевик, сверкнувший в руке барона, достал четверть. Через пять минут урядник, конвойные и казак фельдъегерь, степенно перекрестившись и оправив окладистые бороды, сели в кружок с государственными преступниками. На скатерти-самобранке сами собой появились холодец, шти уральские, с пшенкой, в лохани, кижуч, две краюхи ситного – откуда, боги мои?! Не кижуч, не шти… Откуда в тайге казенный хлеб? Да с конвоем же и пришел, откуда ж… Вяленая оленина. Так. Что еще? Аршины, само собой, наскоро протертые старшей смотрителевой дочкой фартуком, ложки и она.

Она. Четверть хлебного вина. Да! Гусь! Как же я забыл! Конечно гусь!

– Ну, желаю, чтобы все! – произнес тост казак, как самый важный гость за скатеркой.

Беньовский милостиво кивнул, и сивуха водопадом рухнула в желудки.

– Мачка… Мачка… Мачка тебе есть? Здоровья ей! – искательно поклонились тунгусы, прокравшись поближе.

– Налей им! – махнул смотрителю барон.

Тот нахмурился:

– Это… Вашбродь… Их потом три дня не соберешь…

Теми же или иными указами и циркулярами под страхом острога запрещалось продавать и менять хоть на что с тунгусами водку.

Но… Россия!

Первую четверть сменила вторая. Вторую… Да что там рассказывать… Или вы не русские? А хоть бы и так, нешто не сиживали вы в нашем застолье? Через час перед бароном во всей своей наготе встала дилемма – или нагнать сверкавшую ему из-под соболиных бровей очами старшенькую, зачем-то, оборачиваясь, скрывшуюся в соснах, или обшарить давно храпевшего казака?

Вечная борьба между сердцем и разумом, вот он, русский выбор! Но барон решил, что смотрителева дочка далеко не уйдет, а вот казак может и проспаться. Пакет нашелся в сумке, притороченной к седлу. Поставленные охранять ее тунгусы валялись без чувств. Есть! Печать была на изломе – полтысячи верст тайгой не шутка. Так и есть. Чувствовавший исход Гофман признавался в готовившемся побеге и желал облегчить совесть.

– Пся крев! – выругался сквозь зубы барон и тут же перекрестился – он был набожен по-польски. Его товарищи – пленный швед Винбланд, с которым барон уже бежал из ссылки в Казани и был пойман в Петербурге, и бывший секретарь сената Софронов склонили головы над письмом.

– Да… Дас ист каюк… Задница, по-русски, – поморщился швед. – Второй казак поскакал в Петербург…

– Как у вас почерк? – спросил Сафронова Беньовский.

– Приличный.

– Обороты казенные знаете? Формы?

– Само собой.

– Возьмите у смотрителя бумагу и чернил.

– Не даст.

– Денег дайте. Время, время, господа!

«Его высокопревосходительству господину начальнику Охотского порта и гарнизона… – начал старательно выводить Софронов. – Милостивый Государь Фридрих Христианович! Довожу до Вашего сведения, что ссыльные военнопленные Беньов, Винбланд, бежавшие с места поселения в Казани и вознамерившиеся бежать за границу, с дурными тайными умыслами завладевшие чужими документами, а также бывший поручик гвардии Панов, бывший капитан артиллерии Степанов, бывший полковник артиллерии Батурин и бывший секретарь сената Сафронов, уличенные как участники возмутительного заговора, имевшего целью свержение законной власти Государыни Императрицы нашей, во время пребывания во вверенной мне губернии проявили себя хорошо, вели себя смирно и незлобиво, в воровстве супротив Государыни не замечены, но зело полезны могут быть, в связи с чем ходатайствую о достойном их приеме и размещении…»

И барон бросился в перелесок.

– Аа! Хорошо пошла, курва!

– Закуска у нас сегодня – типа «Я вас умоляю!» – доносилось от скатерки.

– Совсем Зиновьев допился, – пожал плечами Плениснер, прочитав депешу. – Он бы мне еще рецепт прислал, кислых щей…

– Ступай, голубчик! На словах вели передать, что все понял и принял к сведению! – махнул он посыльному, томящемуся в коридорчике канцелярии.

А тунгусы? А как же тунгусы, спросите вы? Неужели их не допустили пред ясные очи Фридриха Христиановича?! Ведь тунгус спит да видит, и все помнит, не забывает!

Но нет, их не допустили.

И, раз ни о чем не спросили, так и ладно.

А то б еще дознались, что они водку с русскими пьянствовали…

Ух, урус яман, яман!

Первый сон о Вере Павловне

Первые полгода в армии мыслей нет вообще. Им просто неоткуда взяться, а если и есть откуда, то некуда поместиться в забитой уставами и шугами дедов салабонской башке.

– Ррота… Стой, раз-два.

Рота маршировала на бетонке. Бетонка средь тунгусской тайги к обеду становилась черной от солдатских сапог.

Пекло неимоверно.

И… гнус! О, этот проклятый таежный гнус! Он же жалил и Беньовского…

Я зевнул. В комитете комсомола было прохладно и тихо. Лист ватмана пылился на столе. Ротную сатирическую стенгазету «Рашпиль», мною же и придуманную, чтобы не пылить по бетонке, я мог нарисовать за полдня. Ну, за день, чтобы не париться… Но я рисовал каждый выпуск неделю. А в остальные дни, спросите вы? Как же в остальные? Неужели маршировал?

– Нет, – отвечу я. – Рисовал ежедневный «Боевой листок». Собирал взносы, проводил политзанятия…

Скучно в канцелярии, тихо.

– Ррота… Шагом… Арш!!

О чем я думал, красивый, двадцатитрехлетний?

О ней, своей Дульсинее из села Абалаково, иже несть ни печали, ни воздыхания, иже не жнут, но сеют, и без вина пьяны бывают, ибо браги в каждой избе флягами, флягами. Ибо ждет она меня в полуденном мареве, отгоняя мошку журналом «Огонек», свернутым трубочкой.

Ждет, пока я уйду ночной тропой в самовол, и преодолею пятьдесят верст между нами на попутных КАМаЗах за три часа, и будут нега, и корчи, и шепот, сонное дыханье, трели соловья… И будет нам счастья целых полтора часа с небольшим, потому что обратного пути на тех же лохматых КамАЗах сквозь тайгу и ревность – те же три часа, и успеть надо в часть до подъема, и рисовать, рисовать, рисовать потом этот долбаный сатирический «Рашпиль»!

Я вздохнул и открыл сейф. Ключ от него я носил на шее. В сейфе лежали комсомольские билеты всей части. Приказ, снятый мною со стены у деканата.

Он гласил:

«Отчислить студента 4-го курса международного отделения факультета журналистики МГУ Воеводина И. В. за: