Фарид Нагим - Танжер

– Я думал, что я тебя убью, – сказал он. – Если б тебя не было, я б тебя убил.

– Вот все вы меня хотите убить!

Он почувствовал ее недовольство, и еще какую-то досаду и равнодушие, а он ждал, что она засмеется этим своим смехом.

– Ну пошли, – сказала она ему.

– Полина?! – Девушка укоризненно посмотрела, что-то особое сообщая или спрашивая у нее глазами.

– Ну что делать, мать, ладно, ты иди.

Темнота комнаты, этот ее запах.

– А ты чего, как? В командировку, по делам?

Тот же рисунок на стене – окно электрички, длинный, замерзший интеллигент в шляпе, поджал под себя длинные ноги, на коленях портфель, обеими руками держится за ручку.

– Полинка, я уже устал всем рассказывать, – засмеялся он. – Развелся, короче говоря, и вот вернулся.

У нее изменилось лицо, он увидел, что она подсознательно, из женской солидарности осуждает его.

И он вдруг почувствовал, как фальшив его смех, эта легкость в голосе и лицо его замерло и открылось, но он не мог заплакать здесь, это тоже было бы смешно, и он, пряча лицо, обхватил ее сбоку, прижался и сморщился от боли.

Она повернулась к нему, поспешно обняла, привстав на цыпочки. Он узнал вкус ее слюны, и по этой её поспешности, по твердости ее тела, обычно мягкого, податливого, по вялым губам, понял, что она его совсем не ждала.

– А я писем от тебя жду.

– А я вот сам.

– Что делать-то теперь будешь?

– Да у меня здесь, у моих знакомых ребят, подпольная коптильня есть. Рыбные дела буду разруливать, не пропаду, в общем.

– A-а, ясно.

– Но мне кажется, что там не рыба, а наркотики, – он засмеялся.

– A-а, ясно. Ты знаешь, Анвар, так не вовремя все, на самом деле, сегодня Игорь прилетает ночью.

У него сжалось все в душе.

Тот же плакат Гребенщикова на окне, и у маленького зарешеченного окна такой вид, будто за ним военный завод или тюрьма.

– Скоро диплом защищаем, хочешь посмотреть, вот мой диплом.

Он выпуклыми глазами уставился на возникшие в ее руках изящные туфельки под старину, в сафьяновой какой-то отделке.

– Ни фига себе, сама, что ли, делала?

– Туфли нет, здесь только сам дизайн мой…

Во сколько приезжает Игорь… уже ночь на дворе… если я усажу ее на колени, то она это…

– …и сам материал и обтяжка моя тоже.

– А Игорь куда улетал?

– В Швецию. Там какая-то конференция биофизиков.

Он почувствовал гордость в ее голосе. И радость за родного человека.

– Ничего себе. Ну, давай, что ли, выпьем немного, и я пойду.

– Да-авай, – легко махнула она рукой.

И он какое-то насмешливое отчаяние увидел в этом ее жесте.

– Спасибо тебе за рулетик, мы голодные с Машулькой. А я у Машки была. Помнишь Машку?

– Помню.

Твердо стукнули о стол саморучно разрисованные глиняные кружки.

– У нее трагедия, как всегда, – она засмеялась своим смехом. – Машулька.

Он сел на стул в тесноту между тумбочкой и столом, затылку мешала приделанная к стене лампа, грела его, он вспомнил ее.

– …что взять с фанатки Кортасара…

Он слышал только отрывочные слова.

– …то всем нужна эта странная девушка Полина, – засмеялась она.

У нее, конечно, был очень женский смех. Грудной, горловой, всегда такой.

Ему приятно было ее суетливое движение, она как бы оправдывалась, хотя ни в чем не была виновата. «Это женское тело, – думал он. – Со мной рядом женское тело».

Та же пепельница – сапог «Скороход», те же советские деревянные кровати, шкаф перегородка.

«Это женское тело».

Он узнавал ее полные бедра, ее удлиненный тяжелый зад с ямками по бокам, ее маленькие груди, как всегда у таких полных девушек с пышными бедрами, ее нежную, коротко и трогательно торчащую из круглого выреза шею, каре ее волос. Его ладонь вздрогнула, и сама вспомнила выпуклость лобка Полины, мягкость губ, жесткость волос, всё-всё.

Вспомнил, как они прощались у турникетов метро «Чистые пруды», и он, угадав сквозь рубашку ее соски, сжал их на виду у всех пальцами, чуть потянул и стиснул изо всей силы. Она вскрикнула, на глазах выступили слезы, и он чувствовал, что ей очень больно и очень приятно, и она благодарна ему.

Когда она уже хотела присесть рядом с ним, он оттолкнул стул ногою, уронил её на свои колени и, не давая опомниться, обхватил ладонью маленькую грудь, надавил, почувствовав пальцами косточку, а другой рукой зачерпнул между сжатых ног, стиснул, ощущая полноту, мякоть и подтянул ее вверх, прижал к себе. Она обмякла, и сразу отяжелели ее полные, холодные ляжки на его коленях…

…нет, конечно, он так не сделал. Он сидел, сгорбившись, как на вокзале и мелкими глотками прихлебывал вино, не чувствуя вкуса. Она подперла подбородок ладонями и посмотрела на него, он вздохнул, теряясь, что сказать, снова вздохнул, хмыкнул, поёрзал на заскрипевшем стуле, нагнулся, проверяя болтик крепления, снова поёрзал.

– Нормально, держится, – хрипло прошептал он и скашлянул, глаза его округлились, их резало по краям век, это стали какие-то не его глаза. И лицо стало не его, каким-то калмыцким.

Она быстро хлебнула вина, пролила, быстро вытерла губы ладонью, потом встала за тряпкой, замешкалась и присела на его колени, обняла за шею. Пряди ее волос были гладкие и холодные.

– Хм, так странно, – сказал он. – У меня одна рука холодная, а другая горячая.

Он почувствовал, что она уже давно возбуждена, что он появился ровно в тот момент, когда она возбудилась в ожидании Игоря, но уже устала его ждать. Он целовал, и бережно, сильно гладил ее, она вытянулась и вздрогнула, ей всегда нужно было совсем немного.

Потом она резко сдернула покрывало с кровати.

– Ай, укололась, бли-ин, лишь бы не иголка, черт с ней, потом найду.

– Я сейчас, – сказал он и быстро выскользнул в коридор, чуть-чуть только приоткрывая дверь, чтобы никто оттуда не увидел ее обнаженного белого тела.

Он помочился. Постоял, глядя на отражение светлого коридора в черном окне.

– Анвар, – хриплым шепотом сказал он в бетонную пустоту. – Это я ведь, стою где-то, сейчас пойду куда-то. Пойду.

Он так же проскользнул в полумрак комнаты. Её белое лицо из-под одеяла. Шнурок как всегда завязался узлом, и он просто стянул с ноги ботинок, другой. Холодный пол. Потом, стесняясь ее, с трудом соскрёб брюки сразу вместе с подштанниками и почувствовал, как холодно в комнате. Он сидел голый на стуле, смотрел на мрачный советский шкаф, на убогую кровать, на вещи, лежащие в некрасивых позах, и не понимал, что он здесь делает и зачем нужно продолжать делать что-то дальше.

Склонился голый над нею, она откинула край одеяла, и его толкнул в ноздри нагретый запах её тела, какой-то родной запах, очень родной, но не для него. Не ему был родственен этот особый глубокий запах женского тела. Наверное, где-то в небе уже летел мужчина с обонянием, влюбленным именно в этот, немного неприятный запах женщины, что лежала сейчас перед ним, откинув край одеяла, и открыв всё своё тело.