Владислав Вишневский - Терпень-трава

Я действительно давно здесь не был. Так давно, что если б не внутренний компас, проехал бы мимо. Никак не ожидал такое увидеть. Моё село осталось в памяти как большая вытянутая вдоль дороги улица, с добротными домами, большими дворами, огромными огородами за ними… Начальная школа… Дорога, с жаркой пудрой пыли, по которой босиком мы, мальчишки и девчонки, гоняли наперегонки железное кольцо от автомобильного колеса, управляя проволочной рогатиной… Извилистая речка, с высоким небом, жаворонками в поднебесье, знакомыми отмелями и «страшными» глубинами. Мы, мелюзга, вначале купались только возле берега, потом подросли, запросто плавали туда и обратно. Сельский клуб с жутко интересными кинофильмами, концертами и, потом уже, танцами; первое прикосновение к девичьей жаркой руке, первый поцелуй… Родина! И огромные, до горизонта, поля с ровными рядами кудрявой капусты, морковью, свёклой, с… тарахтящей звуками урчащих моторов, резким стуком кувалды, запахом машинного масла МТС, огромным свинарником, коровником… бодливым красавцем быком… курами, гусями, утятами… Тоже всё она – Родина. А сейчас!..

Я потому и встал на пригорке, перед въездом в село, как споткнулся, Заглушив мотор автомашины, не мог глазам поверить. Так, онемев, и сидел, пока Мишка не проснулся.

Вместо села по обеим сторонам дороги, в обрамлении буйно цветущей зелени, лежала подбитая под колени, умирающая древняя. Седая, неубранная деревня-старуха. Природа, будто стесняясь, щедро прикрывала собой людские прорехи. Пряча за густыми кронами деревьев, буйно разросшимся кустарником, конец её бесславной теперь жизни. Некогда бодрые внешне дома, сейчас покосились, крыши, как крышки с кастрюль, угрюмо чуть съехали на бок, заборы где сами собой упали, где их разобрали… Всё вокруг буйно проросло травой, репейником… Там, где раньше были разбиты огороды, всё потеряло ровные очертания, всё превратилось в сплошное зелёное поле в рост человека. Победно каркающее стадо ворон лениво вспархивало над больным умирающим организмом села. Царствовали, как гиены над поверженным временем и болезнями старым буйволом… «Ах, ты ж, беда какая!» – вырвалось у меня, подступили слёзы. Сердце сжало… Это всё потому, что я отдал свои силы и энергию другому месту на земле, не дому… Не ту землю я согревал… мы все. Дом сиротой остался без нас, вот и зачах… Как и мы все. Моральный Чернобыль… В душе Чернобыль, в стране… Да-да, именно Чернобыль. А мы инвалиды. Я инвалид… Урод!

Моё состояние видимо передалось и Мишке, он сидел насупившись, сгорбившись, о чём-то размышляя…

– Вот и приехали… – в задумчивости, глухо промолвил я. Голос предательски сел. В горле першило.

– Что? – наморщив нос, переспросил Мишель. Голос у него чистый, светлый, как и глаза.

– Да нет, ничего. За что боролись, говорю…

– На то и напоролись, – легко закончил за меня Мишка и философски, как младенцу, заметил. – Ерунда, дядь Жень, не расстраивайся, всё можно исправить.

– Ты думаешь? – с явным сарказмом спросил я.

– Да, так и папа говорит: были бы деньги…

– Ах, твой папа так говорит! – разозлился вдруг я. – А твой папа ещё что-нибудь полезное, кроме зарабатывания этих своих сраных денег, может для страны, для людей что-нибудь полезное сделать, нет?

– Не знаю, – спокойно ответил Мишель. – Но… он может всё оплатить. Он так и делает, кстати.

– Оплатить! Так и дурак может. – Отрезал я.

Мишка в долгу не остался:

– Оплатить, не заработать! В этом и разница.

Вот, стервец, как здорово подцепил меня, будто мудрец какой книжный. Это, конечно, это правильно, с этим спорить я не мог. Я сам – дурак, если пришёл к такому вот жизненному результату. И безработный, и без угла, и без… Ай, что душу бередить! И село моё такое же… если уж отпустило когда-то.

– А там люди-то хоть есть, нет? – вовсе не обидевшись за отца, как ни в чём не бывало спрашивает Мишель.

– Люди… – хороший вопрос! Оглядывая застывшее пространство, отвечаю осторожно. – Должны вроде быть. По крайней мере, очень на это надеюсь.

– Дядь Жень, капитан, а что, мы именно здесь и должны пока жить, да?

– Я так предполагал… вначале. – Мнусь я. Теперь я в этом не очень уверен, вернее, совсем не уверен.

– И л-ладно, даже интересно, – с жаром воскликнул мальчишка. – Если никого нету, будем жить как робинзоны. Шалаш построим, козу из города привезём. Чур, капитан, ты – Пятница, я Робинзон. Ладно, дядь Жень, а?

– Какую козу, Мишель, какой шалаш? – невольно зажигаясь от Мишкиного оптимизма, с нарастающим восторгом, почти кричу я. – У нас дом где-то тут свой должен быть. Сейчас найдём. Здесь, за поворотом. Поехали.

– Поехали, капитан! Ур-ра! – вопит Мишель. – Впер-рёд! На штурм мельницы-ы! В атаку!

– Здесь нет никаких мельниц, Мишель, здесь коровники, свинарники, телятники… были…

– Нет, это я у Сервантеса картинку на книжке смешную видел, – у меня в шкафу стоит. Дон Кихот называется. Лиманческий или Ломанческий, не помню… Ур-ра!

– А, Сервантес! Понятно! Впер-рёд тогда! – тоже весело кричу я, включая зажигание.

Машина уже нетерпеливо фырчит ноздрями, бьёт копытом землю, катится под горку, бежит к въезду в моё село, выискивая бампером ту мельницу.

Объезд родного села оптимизма, к сожалению, не прибывал. Во всём сквозила разруха и запустение. Признаки явной жизни наблюдались только в одном маленьком, но убогом по виду придорожном кафе, но другие, прежде: сельмаг, продмаг, давным-давно были уже закрыты. В разбитые окна некогда магазинов выглядывали сваленные в кучу полки, прилавки, прочий мусор… У котельной труба как упала лет десять видимо назад, так и вросла, бедная, в землю, забытая за ненадобностью; длинные ряды некогда коровников и свинарников застыли опадая, покорёженные, как после урагана: ни окон, ни дверей, местами крыши волнами провалились, просели; крепких ограждений загонов уже и в помине нет, только стойки ворот устояли, но, стесняясь, глядели на мир жалостливо и сиротливо.

Дома где с заколоченными ставнями сонно дремали, где и рассыпались от старости. Но, главное, люди были…

Были! «Человек пятьдесят-шестьдесят осталось, включая мальцов. Правда взрослые все уже давно, старики, или около того. Но… живые ещё, живые – да! Даже подвижные». Выяснилось, что: «Худо-бедно, сохранилось-таки несколько дворов. Правда чисто условно так, потому что сил поднять хозяйство уже ни у кого и нету, да и пьют все самогонку шибко, а с ней, какое будет здоровье? Никакого. Значит, и оптимизма нету. И дел никаких. Вот».

Это рассказывал пожилой уже человек, дед по-сути, небрежно причёсан, небрит, с простецкой улыбкой на худом скуластом лице, с блёклыми, но цепкими и требовательными глазами, несвежим, крепко похмельным запахом изо рта, редкими зубами. Бомж не бомж, но очень близкое к этому. Таких в Москве – в метро, на вокзалах полным-полно. Привыкли уже к ним. Этот заметно такой же. В рубахе на голое тело, прикрывшись сверху пиджаком с чужого плеча, коротким и жавшим подмышками, в штанах серого цвета, давно не стиранными, с пузырями на коленях, в разбитых ботинках на босую ногу. Дедок, оказавшийся в последствии весьма говорливым, протянув грязную руку, представился нам: «Василий Кузьмич Митронов». Я не мог вспомнить ни его, ни такую фамилию в нашем селе, да и он на мою фамилию не отреагировал.