Галина Беломестнова - За тебя никто не решит!

– У нас такого анализа не делают, надо ехать в Иркутск.

– Значит, поедете. Мы с отцом останемся с внуками.

– Надо ждать до двадцати – двадцати двух недель. Может быть, всё зря? И я цепляюсь за мифические два процента, как за последнюю надежду? Мама, я так устала от неизвестности. С самого начала беременности какие-то страхи накатывались, словно чувствовала: что-то не так, – всхлипнув, произнесла Тася и прижалась к плечу матери.

Елизавета Петровна обняла дочь, пытаясь, как в детстве, укрыть от всех бед.

– Всё будет хорошо, доченька, всё будет хорошо. Ты не думай о плохом, мысли, они материальны.

– Это сказать легко – не думать. Мысли в голову одна страшнее другой лезут. Нам врач, когда делал УЗИ, сказал: «Детей уродов Господь даёт родителям за тяжкие грехи их». И я вот всё думаю, за какие грехи нам это? Мне так тяжело! Я не знаю, что делать.

– Не придумывай! Какой может быть на вас с Сашей тяжкий грех? Работаете, детей воспитываете, нам помогаете. В храм сходи, помолись, может, сердце успокоится.

– Вот и отец Виталий так же говорит. Я с ним переписывалась вчера в «Одноклассниках». Он посоветовал мне съездить в женский монастырь, что за городом.

– Отец Виталий плохого не посоветует, съездите обязательно. Там подскажут, как быть.

– Поедем на той неделе, – Тася высвободилась из объятий и, глубоко вздохнув, попросила: – Ты прости, что я ничего не сообщила вам сразу, знала, что расстроитесь.

– Да разве сейчас в нас дело… Может, мне остаться, пожить у вас?

– Зачем? Будешь смотреть на меня вот такими глазами? Ты думаешь, мне от этого будет легче? Нет, поезжайте домой. Отцу ничего не говори. Ты хотя бы понимаешь, что для меня угрозы нет, а он придумает что попало…

– Хорошо, уедем! Только обещай больше ничего от меня не скрывать.

– Прости, мама, что так негостеприимно встретила. Но мне с этим надо справиться самой.

За окном машины проносились поросшие лесом заснеженные сопки. В салоне было тепло, уютно урчал мотор. Семён Андреевич, пытавшийся в начале пути разговорить жену, оставил её в покое и, чтобы веселее было ехать, включил радио. Елизавета Петровна молчала, погрузившись в тяжёлые раздумья. Вчера, когда дочь спросила: «За какой тяжкий грех им такое наказание?», она даже возмутилась «Надо же было придумать такое!». Но ночь выдалась бессонной, почти до утра она перебирала в памяти то, что давно старалась забыть:

«Видно, за мои грехи, доченька, наказал тебя Господь! – с горечью думала она, стараясь задавить боль в груди. – Мы тогда даже грехом это не считали. Думали, долг исполняем – избавляем женщин от беды. Работали в операционной, как на конвейере. Сил хватало только на то, чтобы успеть сделать запланированное на день. Роботы равнодушные.

А оно вон как догнало… Как я могу тебе рассказать, что значит аборт на большом сроке? Ребёнка выскребают по частям, а потом его утилизируют с другими отходами. Про малое кесарево и говорить страшно! Ребятишек вытаскивали из матери живыми, некоторые пищали, а их, как котят в ведре с водой топили! Не выдержала я тогда больше недели в той операционной, попросилась в другую. Только грех-то, всё равно на мне остался», – думала она, украдкой вытирая невольно бегущие по щекам слёзы.

– Может, скажешь, что произошло у дочери? – не выдержав, спросил муж.

– Жалко мне её, токсикоз, беременность тяжёлая…

– Что-то раньше я не замечал, чтобы ты из-за этого плакала.

– Старею, наверное, сентиментальной стала, – отыскивая в сумочке платочек, ответила Елизавета Петровна.

– Значит, не расскажешь что за беда у Таси?

– Ты на дорогу смотри, не отвлекайся, а то накликаешь беду на всех, если аварию сделаешь, – сердито ответила жена и отвернулась к окну.

Однако дома не выдержала и, несмотря на дочерин запрет, вечером всё рассказала мужу.

– Я, конечно, ничего не понимаю в вашей медицине, только неоткуда в нашей семье плохому семени взяться. Пустое, все эти анализы. Нормальный внук у нас родится и больше чтоб я таких разговоров не слышал, так и Тасе передай, – хлопнув ладонью по столу, сурово сказал Семён Андреевич. Потом помолчав, посоветовал: – Ты сватье позвони, а то она там от такой новости, наверное, с ума сходит.

– Да позвонила уже, плачет она и тоже твердит, что не верит никаким анализам.

– Ну, вот и хорошо. Спать пора, что-то устал я с дороги.

Всехсвятский женский монастырь находился километрах в двадцати от города. Тася и Александр выехали после обеда, и, пока добрались до нужного места, время перевалило за полдень. Зимнее холодное небо, затянутое тучами, навевало на землю сумрак. Казалось, что солнце вот-вот закатится за заснеженные сопки и наступит ночь.

Они оставили машину возле зелёной металлической ограды и через большие ворота, которые оказались незапертыми, вошли на территорию монастыря. Разметённая от снега дорожка, выложенная бетонными плитками, вела мимо резной беседки к двухэтажному кирпичному зданию с луковичной главкой. Отыскав вход с иконой Иисуса Христа над дверью, они перекрестились и вошли в помещение церкви.

Посетителей в притворе не было. Только в церковной лавке за витриной стояла пожилая монахиня. Взгляд матушки, светящийся добротой и участием, ободрил обоих. Она приветливо улыбнулась, словно ожидала их прихода. Тася спросила, как к ней обращаться.

– Матушка Василина, – ответила та.

– У нас случилась беда, мы приехали к вам за помощью, – начала рассказывать Тася о том, что привело их в обитель. Она поведала женщине в чёрном одеянии всё, что накопилось за время, прошедшее после приговора, вынесенного её ребёнку. Сбиваясь и возвращаясь к уже сказанному, она говорила о своих метаниях в поисках правильного решения, о боле и страхе, что преследовали её. Монахиня, глядела на Таисью спокойными мудрыми глазами, внимательно слушала сбивчивый рассказ, ни разу не перебив. Когда Тася замолчала, матушка подала ей и Александру свечи и сказала:

– Аборт – это смертный грех. Надо помнить: что бы с нами ни случилось, на всё есть воля Господа нашего. Молитесь.

– Я не знаю таких молитв, матушка Василина, – покраснев, произнесла Тася.

– Слова сами придут, сердце подскажет.

Они вошли в молельный зал. В вечернем полумраке мерцали лампады, на высоких подсвечниках горели свечи, пахло ладаном и расплавленным воском. Перекрестившись, Тася и Александр зажгли свечи и поставили их у икон Христа Спасителя и Пресвятой Богородицы. Маленький храм был наполнен покоем. Возникало чувство присутствия какого-то доброго духа, глубоко проникающего в душу, от этого приходило ощущение единения, слияния с окружающим. Вера во всесилие Господа, о которой они вспоминали только при случае, нахлынула остро, осязаемо.