Давид Ланди - Биоген

А в театре все началось с парадной лестницы – мы вошли, и я остолбенел! Она одна затмила в сознании Давида всю красоту Советской улицы и гранитной набережной Волгограда… Зал показался мне великолепным великолепием, а занавес – образцом дикой роскоши, и уже через несколько минут я стал тяготиться пиршеством злата, сверкающего на люстрах и барельефах балконов, испытав на собственном опыте всю тяжесть торжественных интерьеров.

Когда занавес раздвинулся, я увидел то, что мама называла балетом, и сразу же стал гадать, когда наступит конец. Конец предвещал купание в Черном море, покупку эскимо, массаж песчаного дна ступнями и поиски рапанов, притаившихся под скользкими валунами в воде. Но когда он наступил (конец), мама сказала, что это антракт.

В антракте мы поспешили в буфет, отстояли там длинную очередь (дождавшись, когда распродадут заварные пирожные и пирожные-корзиночки), купили на втором звонке приторно сладкие трубочки безе и проглотили их, даже не почувствовав вкуса, так как задребезжал третий звонок и в зале стали сгущаться сумерки…

Я не любил сумерки, потому что они всегда предвещали финал, независимо о того, где возникали – в реальном мире или в сознании соплеменников, коррелирующих дуализм личности с обществом. И очень обрадовался появившимся лучам прожекторов на далекой (как мои воспоминания) сцене.

Мульт: Но вернемся к балету! Балету-атлету – балету-летуну.

Глубокообразные выступления солистов труппы поразили меня так сильно… А страдания Зигфрида [275]и музыка Петра Ильича Чайковского убаюкали столь неопровержимо… Что симбиоз танца-варианца, музыки и мыслей о море погрузил маленького зрителя в царство Ротбарта [276], даже не успев провести черту между исчезающей действительностью и просыпающейся явью…

В общем – я заснул.

Мне приснилось, что я иду по пустынному пляжу, который тянется, вьется, кружит и манит неизведанностью в свою даль. Теплые волны ласкают мои ступни, и тишина утреннего пробуждения обволакивает слипающиеся под первыми лучами восходящего солнца веки ребенка. Воздух вздрагивает, пугаясь случайного дуновения, и, готовясь к возрождающему вздоху дня, тени расползаются, как беспокойные крабы, пряча свои полупрозрачные ткани в позолоту опавших листьев.

Вдруг вдалеке я замечаю одинокую фигуру мальчика, сидящего у самой кромки воды. Вглядываясь в него, я замедляю шаг. Что-то неуловимо-знакомое сквозит в наклоне его головы, в движении руки, рисующей на песке узоры. Я продолжаю идти вперед, но ноги мои с каждым шагом наливаются свинцом, и тело, как будто преодолевая сопротивление, становится непривычно медлительным. Расстояние между нами неумолимо сокращается, и в тот момент, когда я останавливаюсь, желая увидеть его лицо, прежде чем подойти к нему вплотную, он поворачивает голову и, заметив меня, стремглав бросается прочь. Все происходит так быстро, что я не успеваю запечатлеть его образ. В моем сознании остается только мелькнувшая из-под пряди черных волнистых волос улыбка – не то искаженная страхом, не то выражающая дерзкий вызов.

Я кидаюсь за ним в погоню. Мальчик бежит, не оглядываясь, словно знает, что я буду его преследовать. Он движется в сторону скал. Желая догнать его раньше, чем он начнет взбираться на камни, я стараюсь ускорить бег. Но как только я прикладываю усилия и пытаюсь двигаться быстрее, неосязаемая сила сопротивления увеличивает свое давление, а планета повышает гравитационный потенциал.

Мальчик карабкается на скалу, и меня охватывает предчувствие беды. Страх окутывает язык и сплетает мои нервы в комок, который застревает под кадыком, блокируя взволнованное дыхание и оставляя альвеолы легких без кислорода. Я открываю рот, чтобы крикнуть, остановить его, но слова падают на песок, как куски гранита в черную бездну полыньи. Он вскарабкивается наверх и исчезает за большим валуном. Я лезу следом, стараясь успеть до того, как произойдет что-то непоправимое, трагическое. Цепляюсь пальцами за острые выступы камней, царапаю о сухостой колени, но мои движения, скованные невидимой силой сна, опаздывают, отстают от собственных устремлений, и душа все время хочет вырваться из тела и броситься в погоню одна.

Наконец я преодолеваю возвышенность, где нахожу узкую тропинку. Утес выпирает в море на десять саженей, и на его краю я вижу одинокую фигуру. Мальчик стоит ко мне спиной и смотрит на восходящее солнце. Утренние лучи божественного света окружают его чело, создавая ореол из отблесков, переливов и брызг отраженных в воде лучей. Двигаясь к нему по тропинке, я замечаю, что тяжесть в моих ногах прошла. Тело вновь обрело привычную легкость, и только душа, трепеща от переполняющего ее ужаса, пятится теперь назад. Страх ложится на сердце свинцовым брелком предчувствия. Я иду вперед, ступая по каменистой почве как можно тише. Мальчик продолжает любоваться поднимающейся над морем звездой. Ее огромный светящийся факел выплывает из голубой глади воды, выворачивая наизнанку тьму мира. Не замечая моего появления, он остается на месте, пораженный величием света. Кажется, беглец обо всем забыл: обо мне, о времени, о побеге, о годах, прошедших на берегу водоема, о погоне и желании уединиться. Его оцепеневшее тело неподвижно, как камни, выпирающие из грунта справа и слева от нас. Я приближаюсь к подростку настолько, что различаю пряди его волос, обдуваемые утренним ветерком. Они вздрагивают и покачиваются, как ковыль, перешептываясь друг с другом о чем-то далеком, забытом, исчезнувшем. В этот момент солнце отрывается от горизонта и, раздуваясь, вспыхивает в полную мощь, погружая в свое великолепие проснувшийся вокруг мир. Словно пробудившись от глубокого сна, мальчик медленно поворачивается ко мне, и я замираю, вспоминая эти черты лица. Но когда моя память, пробираясь сквозь терний долговременной [277]иконической [278]информации, оказывается так близка к разгадке, что кажется – еще мгновение, и она откинет завесу с тайны нашего знакомства, мальчик отклоняется назад и, словно серая тень от скользящей над водой птицы, раскинув в сторону руки, падает со скалы в море, даже не пытаясь удержаться, остаться со мной.

И улыбка – эта жуткая улыбка дерзости и безумия – не сходит с его лица на протяжении мучительных мгновений, пока длится полет.

Я бросаюсь к обрыву и, не увидев беглеца на поверхности, прыгаю за ним. После погружения тела в воду, к своему ужасу, я обнаруживаю, что скорость моего падения не изменилась. Вода оказывается такой же тяжелой, как в Волге. Она затягивает, влечет, манит и увеличивает скорость бурного погружения. Дно приближается так стремительно, что, несмотря на большую глубину, я едва успеваю перевернуться, чтобы оттолкнуться и всплыть для нового вздоха. Глубина сворачивает, сужает пространство и, сдавливая барабанные перепонки, вызывает острую боль, которая проникает в мой мозг оглушительным звоном фанфар. Мальчика нигде нет. Я отталкиваюсь, желая вернуться на поверхность, но вместо этого мои ноги погружаются в ил. Паническая атака мгновенно дереализует восприятие окружающего подводного мира, и в тот момент, когда я начинаю задыхаться, кто-то хватает меня за руку. Я вскидываю голову и встречаюсь с глазами мальчика, чьи два бездонных блюдца взирают на утопленника почти в упор. Его пронзительный взгляд, замутненный прозрачной бирюзой морской воды, внимательно рассматривает меня, проникая в самые потаенные уголки детской души, и изучает ее, как изучает археолог таинственный амулет, попавший ему в руки из глубины веков, как изучают рентгеновские лучи скелет вселенной, двигаясь с высокими энергиями в космическом пространстве глазами создателя.