Надежда Нелидова - Хлеба и зрелищ!

А из кухни уже шла тётка, неся в бережно вытянутых руках литровую банку с застывшим жёлтым медом.

– Дашь кандидатам-то, скажешь: свежий, в августе, мол, качали. Извините, мол, не побрезгайте. Так, Людка, скажи, слышишь?

Львовы, кандидаты каких-то химических наук, приходились родственниками соседке Евдокимовне. Евдокимовна, после уговоров и всяческих посулов со стороны тётки, покуражилась, поломалась – но адрес дала.

В десять часов местного времени Людка вышла из дома и размашисто зашагала к автостанции. В душе Людка, возможно, чувствовала себя маленьким Ломоносовым. Она думала о далёкой Москве, о бумагах в портфельчике, о всемирной славе, которую принесут ей эти бумаги…

Всё у Людки было распланировано заранее. И уже осенью она знала, что в мае будущего года выйдет со своим портфельчиком, дотрясется в рейсовом «пазике» до железной дороги. А там сядет на проходящий поезд «Кемерово-Москва» по билету, купленному загодя, чтобы, не дай Бог, никто не занял Людкиного места.

И тётка, и все деревенские думали, что Людка едет с глазной болезнью в столичную клинику. Господи! Стала бы она такой ерундой тревожить столицу!

Ей нужно было, она давно мечтала показать знающим людям содержимое портфельчика. В нём заключались душа и тело Людкины.

Дело в том, что Людка писала. Портфельчик вмещал в себя тщательно отобранные рукописи последних лет, которые Людка скромно считала, в общем, плодотворными. Тут были: начало поэмы, состоящее из сорока двух глав, три неоконченных романа и куча всяких рассказов, на которых Людка набивала руку.

Поездка была расписана по пунктикам. Во-первых, она приезжает на квартиру к кандидатам Львовым, мужу и жене.

Людка представляла, как всё произойдёт. Она робко, смущаясь, подносит Львову одну из своих работ… Нет, лучше так: Львов случайно наткнётся на портфельчик. Ероша волосы и приговаривая: «Ах, чёрт» – будет жадно листать в вольтеровском кресле Людкины произведения одно за другим.

Потом взойдёт жена, и он скажет: «Взгляни, Маша, а ведь любопытно, чёрт возьми». И Маша тоже будет вдумчиво читать, потирая бледное, утомлённое от вечных поисков лицо тонкой сухой ладонью, изъеденной реактивами…

А потом они сядут вот так рядышком и будут долго молча созерцать Людку, как открытое ими редкое химическое соединение. А потом Львов на умоляюще-вопросительный взгляд жены пожмёт плечами, наберёт номер и скажет в трубку своему приятелю, какому-нибудь доценту из Литинститута:

– Алё, Петруша. Хочешь открыть… гм, своеобразный талант? Тут писательница осьмнадцати лет объявилась… Писательница, говорю! Брось, какие шутки. Прочитал кое-что, понимаешь, мощно написано, громадное впечатление, сильная вещь и т. д.»

Ну, или ещё тоже вариант, который Людка милостиво допускала. Она со своим портфельчиком топает прямо в редакцию журнала. Туда ровно год и пять месяцев назад ею были посланы сказки, а ответа пока не было (по техническим причинам, наверно).

Итак, она входит и представляется: «Касаткина Людмила». «Каса-аткина, Каса-ааткина», – задумчиво поёт лысенький толстый редактор, постукивая золотой авторучкой по столу. И тут лицо его вытягивается, он в страшной растерянности роняет ручку, ныряет под стол и начинает ловить её обеими руками.

– Та самая Касаткина – своей персоной? Какой сюрприз!

– Да, – важно признаётся Людка. – Та самая. Я вам сказки посылала.

– Да, да, – виновато кивает редактор. – Отзыв мы не успели послать. Да и бог с ним, какой отзыв, и так всё ясно! Как раз на днях выпускаем тиражом в полмиллиона экземпляров – это для начала, разумеется… Да как же так? Да вы молоды совсем, да вам восемнадцать есть ли?!

Из других кабинетов выходят люди. Редактор говорит им, с гордостью указывая на Людку: «Вот… Касаткина, так сказать, Людмила. Своей персоной. Редкая самобытность, своеобразный самородок, из провинции. Прекрасно».

Людка родилась в сибирском посёлке со смешным названием Пудик. Поселок делился на Старый Пудик и Новый. Старый заполняли бревенчатые домики с огородами и палисадниками. В новом посёлке гордо возвышались белоснежные, облицованные кафелем восьмиэтажки. Издали они походили на узкие белые корабли с иллюминаторами – серебристыми пятнышками балконов.

Им с мамой тоже дали однокомнатную квартиру на восьмом этаже. С точно таким же серебристым балконом, как у соседей слева, справа и снизу.

Людкину маму звали «мать-одиночка». Но какая же она была одиночка, если у неё была Людка?! Они нежно любили друг друга и вовсе (по Людкиному мнению) не нуждались ни в каком третьем лишнем. А Людкино слово в семье было – закон.

Все говорили, что мама страшно балует Людку. Она покупала ей на свою маленькую зарплату дорогие и нарядные игрушки. Эти игрушки, безжалостно исковерканные толстыми Людкиными ручонками, валялись потом по всей квартире, а мама смеялась и покупала новые.

Она брала на улице мороженое, пирожки, яблоки и конфеты, и всё, что в данный момент требовала Людка. Если Людка надкусывала и намеревалась бросить, мама подхватывала, смеялась, целовала её в сладкие губки и доедала сама. Не стесняясь посторонних, она вдруг подхватывала на руки тяжёленькую пятилетнюю Людку и жадно, жадно, ненасытно целовала недовольно пыхтящую мордочку, шейку, грудку – всё-превсё целовала. Бодала её лбом и приговаривала: «Моя милая горошинка! Моя маленькая ладушка! Мой ненаглядненький, сладенький мой!»

Посторонние неодобрительно качали головами: «Ведь это же чудовище впоследствии из ребёнка вырастет». А мама торопилась любить своё сокровище, свою горошинку и ладушку, словно сердце её предчувствовало беду.

Однажды было воскресное июньское утро. Бывают же по утрам такие ясные небо и солнце, что маленькое сердце колотится часто-часто, и страшно становится, что не успеешь переделать за день своих маленьких неотложных дел и отстанешь, упаси бог, от других, и тебе меньше на кусочек достанется этого жаркого летнего счастья…

В тот день они с мамой хотели пойти на пляж, а потом в парк. Они бы и пошли обязательно, только мама задумала постирать перед этим разные мелкие Людкины вещицы. После десятиминутной стирки она вышла на балкон, встала на большой табурет, а тазик с бельём поставила между босых розовых, очень хорошеньких ножек.

Свежий утренний ветер трепал на ней светлое льняное платьице. Она гибко наклонялась, брала трусики и носочки, отжимала и, чуть откидываясь назад, вешала и прищемляла белье. Мама смертельно боялась за своё сокровище и никогда не выпускала Людку на балкон. Людка стояла, прижав к стеклу сплюснутый нос, в восторге топала толстыми ножонками и визжала:

– Мама, ты меня слышишь? Ты меня слышишь, мама? Мама, я хочу чаю!