Надежда Нелидова - Училка тоже человек

Вера эта, подавая заявление, вся от благости светилась, будто голая задница при луне. Воображала, наверно, ей медаль за душевный порыв здесь выдадут. Мать-героиня хренова. Щас, много вас, раскатавших губу на халявные опекунские…

После Вериного ухода Роза Альбертовна набрала Аллочку из отдела опеки. Предупредила: чтобы носом землю рыла, нашла зацепку для отказа ретивой усыновительнице.

Сама, выпростав из-за стола тугой живот, прошлась по вечерним спальным, поговорила со своими, прикормленными девочками из старшей группы. Пощипала за щечки:

– Будут, будут вам выпускные платья – шифоновые, со стразами – какие хотите.

И сразу всплыл эпизод с пощечиной на железнодорожных путях. Да таких Вер на пушечный выстрел нельзя подпускать к воспитательному процессу. Налицо факт грубого физического насилия, избиение ребенка. Нанесение неизгладимой душевной травмы неокрепшей психике, ранимому девичьему организму.

Роза Альбертовна не мешкая позвонила Галине Ефановне в детскую комнату милиции. Та подтвердила: подсудное дело, хорошо, если обвиняемая отделается крупным штрафом. А нечего тут. Устроить показательный процесс для всех, кто покушается на незыблемые устои государственной системы, на владения Розы Альбертовны.

Гости резвились как малые дети, отрывались по полной. С хохотом, визгом, с догонялками, прятками, звонкими шлепками по разным мягким местам. В третьем часу ночи центр веселья из столовой переместился в сауну, сюда же перенесли оставшиеся снедь и напитки.

Роза Альбертовна шалила, как девочка, и была очаровательна: раскрасневшаяся, с выбившимися из прически, прыгающими влажными черными кудряшками. Показала унылой тощей Аллочке из отдела опеки, даром что той 23: мужчины не собаки, на кости не бросаются, а по-прежнему ценят в женщине пышные формы и веселый нрав. Самая трезвая, Аллочка первая заметила:

– Вроде дымом пахнет.

– Это шашлыками пахнет. Ты лучше выпей да закуси.

Когда дым поплыл и слева, и справа, и снизу, и со всех сторон, визг из игривого сменился на панический. Бросились к дверям – крепко заперто снаружи. От прибывающего дыма слезились глаза, горько жгло в носу, а снаружи ясно доносилось характерное сухое, дробное потрескивание. Развернулась безобразная сцена под названием «Спасение собственной жизни»…

– Ну, Альбертовна, спасибо, устроила баньку. На всю жизнь запомним, – так или примерно так начинались утренние звонки в ее кабинете. Роза Альбертовна, с приличествующим моменту скорбным лицом, отвечала тихим печальным голосом.

Напротив за столом неотлучно сидел, что-то вынюхивая, писал следователь. Было накурено – хоть топор вешай. Нагло, без стука входили и выходили люди в штатском и милицейской форме. Янтарный паркет «елочкой» мерзко заляпан, загажен. На белоснежном ковре, который в суматохе никто не догадался отвернуть, отпечатались огромные глинистые следы от ботинок. Роза Альбертовна отсутствующим взором смотрела на поругание кабинета и ковра. Все летело в тартарары.

Виновница ночного ЧП, поджигательница Томка во всем призналась и сидела в изоляторе. Спешно оформлялись документы на препровождение ее в специнтернат в другой город.

Поздно вечером, совершенно разбитая, Роза Альбертовна открыла ключом дубовую дверь квартиры. По янтарному паркету «елочкой» прошла в спальню. Задернула парчовую штору с фиолетовым штампом «Детский дом Љ…» Не раздеваясь, легла в постель лицом вниз и заплакала.

Плакала она о том, что ей 50 лет, а она больна и одинока. От коньяка и жареной жирной свинины, без которых нынче не решишь ни один казенный вопрос, разрушается печень, и сегодня весь день бок болел нестерпимо. Сотрудницы смотрят волчицами, только и ждут, когда Розка споткнется, чтобы занять ее место. Рустам нагло, открыто заглядывается на молодых девок.

Оплакивала она бессмысленную человеческую жестокость и мученическую смерть безвинной, заживо сгоревшей в хлеву любимицы Розочки. Плакала о том, что вот даже этой никудышной Вере удалось приручить абсолютно неуправляемый, дикий, испорченный элемент – такой, как паршивая овца, воспитанница Томка.

В ушах бился детский тоненький отчаянный вопль:

– Вера, ведь ты ко мне приедешь?! Ты меня будешь ждать, Вера?! – и громкие рыдания Веры.

А когда уводили Томку, раздалось уже совсем душераздирающее, нечеловеческое:

– Мамаааааа!

По всему выходило, Роза Альбертовна выступала в роли гестаповки-разлучницы – это она-то, которая всю жизнь обездоленным детям отдала, у которой ничего, кроме этого детского дома, в жизни не было.

…На следующее утро вымытый паркет в проветренном кабинете дышал свежестью. На коленках ползала женщина в сатиновом халате и оттирала ковер средством «Ваниш». Роза Альбертовна в нарядной блузе и строгом костюме, выкинувшая из головы ночную постыдную слабость, сидела в обнимку с телефоном.

– Рустамчик, ты принесешь в клювике своей мамочке жирного червячка? Она ждет тебя с разинутым клювиком… И так далее.

Усы начали расти одновременно у сына и у матери. Сын гордился ими, холил, распушал, недоверчиво подолгу рассматривал в зеркале. А она всячески со своими боролась, после ванны тайно работала под носом тонкими ножницами.

Он был поздний ребенок. Она носила и рожала его с великим трудом. Слонялась по предродовой с черными, искусанными губами, и день для нее превратился в ночь. Акушерка обещала, что залепит ей рот пластырем, что она всю область своим ором перебудит, что таких старородящих мамаш нужно в принципе стерилизовать… Но тут сама оглушительно заорала: «Головка, головка пошла, тужься!» Из нее будто вылетела скользкая горячая рыбка. «Мальчик», – сказали ей.

На первое свидание с малышом она опоздала: пока врач консультировал по кормлению, пока в процедурной обрабатывала грудь зеленкой…

Сверток с открытым личиком весь умещался на белой подушке, изгибался червячком, но помалкивал. Личико вытаращенными глазками вдумчиво и строго изучало больничный потолок, сжав ротик, сдвинув бровки. Не одобрив потолок, суровый взгляд перешел на нее… Он УЗНАЛ ее! Узнал огромные от перенесенных страданий, светящиеся глаза, счастливое изможденное лицо, торчащие из казенной сорочки ключицы, и худые горячие, единственные в мире руки – все, все узнал!

Таких называют сумасшедшими матерями. Она вспоминала, что не умывалась, к обеду и что крошки в рот не брала – в девять часов вечера. Хотя понятия «день», «ночь», «утро» – потеряли всякое значение для них двоих, переместившихся в некое безвременное пространство. Она покачивала его и сквозь дрему думала, как сладко сейчас покачиваются во сне города, леса, горы… Даже Земной шар сонно покачивается: задремал, замедлил, а там и вовсе остановил свой ход. И не понимают, какое это счастье: погрузиться в сладчайший сон, из которого не будешь выдернут плачем через минуту…