Дмитрий Барчук - Александрия

Моя душа все еще находится в поиске, она стремится найти дорогу к Богу, иногда ей даже кажется, что она встала на путь истинный, но это пока только кажется. Я хочу обрести это единство, этот душевный покой. Я устал от власти. Я отдал ей почти четверть века своей жизни. И солдату после двадцати пяти лет службы дают отставку. Тем паче царю.

– И как вы себе представляете эту процедуру, государь? – задал конкретный вопрос Аракчеев.

Александр Павлович задумался, прошелся по веранде и честно признался:

– Я еще не решил, как и когда это лучше сделать. Об этом, кстати, я и хотел посоветоваться с вами, граф.

– Но кого бы вы видели вместо себя на российском престоле, Ваше Величество? Наследника-то у вас нет. Заговорщики только и ждут удобного случая, чтобы поднять восстание.

– Не волнуйтесь, граф, никакой республики в России не будет. У меня нет детей, зато есть братья. Да, я знаю, что Константин непригоден для верховной власти. Он слишком вспыльчив, слишком неуравновешен, как наш отец. К тому же вопреки интересам династии женился на простолюдинке. Мне и самому нравятся польки, но не до такой же степени! А что вы думаете о Николае?

Аракчеев размышлял. Он уже не раз задавался этим вопросом – кто придет на смену Александру? Лучшей кандидатуры, чем великий князь Николай Павлович, российский Ришелье не находил. Конечно, у Романова-младшего не тот полет мысли, как у старшего брата, зато имеется врожденное стремление к порядку и субординации. Именно эти качества сам Алексей Андреевич очень высоко ценил в людях. Граф не сомневался, что он легко докажет свою полезность новому монарху, более того, даже упрочит свои позиции при дворе.

– А не молод ли Николай Павлович для трона?

– Полноте, граф, я был куда моложе, когда взошел на престол. Напротив, молодость брата – это его плюс. Он в силу своих лет способен ощущать требования времени, чего уже нельзя сказать обо мне и о Константине.

Аракчеев смешался. Чувствовалось, что он еще хочет спросить нечто для себя важное у главы государства, но не решается. Царь заметил его колебания и приободрил министра:

– Задавайте любые вопросы, граф. Сейчас мы беседуем без церемоний.

– Хорошо, государь. Это, конечно, может быть, не мое дело. Но в последний год царствования вашего батюшки при дворе ходили слухи, что его младшие сыновья Николай и Михаил рождены вовсе не от него. Их отцом якобы является генерал Федор Петрович Уваров. Вы не боитесь оставлять трон человеку, который, возможно, приходится вам братом лишь наполовину, по материнской линии?

Царя этот вопрос, который Аракчеев так долго не решался задать, от души развеселил. Он рассмеялся звонко и открыто, как в былые времена, и ответил без всякого сожаления и раздражения:

– Да если бы жены всех Романовых хранили верность своим мужьям, наш род давно потерял бы право править Россией. Тогда на престол всходили бы одни немцы. А так все в порядке. Вот мой родной дед, например, по одной версии, граф Салтыков, а по другой – вообще безродный крестьянин из финской деревни. Ну и что из того, что у Николаши отец – не Павел, а Уваров. Ему же лучше. Меньше дурной наследственности!

Мне предъявили обвинение по восьми статьям Уголовного кодекса. Чего тут только не было! И мошенничество в особо крупных размерах, и незаконное предпринимательство, и уклонение от уплаты налогов…

Но если я был таким отъявленным преступником, почему государство так долго терпело все эти мои преступления и раньше не привлекло к ответственности?

После моего заключения под стражу начались гонения и на нашу нефтяную компанию. Налоговики ей стали предъявлять одну претензию за другой по недоплаченным в государственный бюджет налогам. Вначале за 2003 год, потом за 2002‑й, и так далее по убывающей хронологии. Причем каждая исчислялась миллиардами долларов. Счета управляющей компании, ее подразделений в безапелляционном порядке арестовывались повсеместно. Прокуроры и налоговики, как стая голодных собак, получив команду «Фас!», вцепились мертвой хваткой в доселе процветающий бизнес.

Неклюдов и другие акционеры холдинга, наученные нашим с Антоном Журавлевым горьким примером, сделали выводы и успели покинуть страну. Вот и пригодился Леониду его израильский паспорт и своевременно приобретенный в Тель-Авиве банк.

Они обратились с исками в Международный арбитражный суд в Стокгольме и в американский суд в Хьюстоне, где проживали некоторые акционеры нашего холдинга. Но все без толку. Российское государство, объявив нам войну, похоже, решило довести ее до победного конца. Зачинщиков образцово-показательной порки строптивого олигарха даже не взволновало, что вместе с котировками акций нашей компании обвалился, по сути, весь российский фондовый рынок. Они упорно гнули свою линию. Ведь на войне победу приносит упрямство. И в конце концов добились своего: индексы РТС и ММВБ вернулись на прежний, докризисный, уровень, но уже без наших акций. Их стоимость на фондовых площадках упала в двадцать, а то и в тридцать раз.

Самый ценный «бриллиант» в моей нефтяной короне, моя гордость – «Востокнефтегаз» – был продан на аукционе за смешные деньги – несколько миллиардов долларов. Мы одних только дивидендов своим акционерам за последнюю пару лет выплатили больше, чем государство получило за всю мою самую дорогую «дочку».

Но меня больше поразило другое: как прореагировал народ на мой арест и травлю моего холдинга. Удивительное дело, но президентский рейтинг среди россиян согласно социологическим опросам еще больше вырос. Он снискал себе славу борца с олигархами за народное благо. Беда лишь в том, что после претворения в жизнь лозунга «грабь награбленное» богатых действительно становится меньше, но число бедных не уменьшается. Это мы уже проходили в 1917 году.

Помните анекдот о том, как престарелая барыня, внучка декабриста, послала своего слугу узнать, чего хотят революционеры, митингующие на площади.

Слуга, вернувшись, ей ответил: они хотят, чтобы не было богатых. На что барыня очень удивилась: странно, а мой дедушка хотел, чтобы не было бедных. Почувствовали разницу?

Раскулачить кого-нибудь – это не вопрос. Другое дело – научиться по-хозяйски управлять реквизированным имуществом, чтобы хватило на всех. Семьдесят лет длился этот эксперимент в нашей стране, и чем он закончился – известно всем.

Об этом и еще о многом другом я говорил на суде. Свою вину я не признал ни по одному пункту обвинения.

– Если будут судить руководителя за обыкновенную хозяйственную практику корпораций, то на скамье подсудимых окажутся все, кто хотя бы пытался что-то делать в девяностые годы. Просто есть предприниматели, угодные власти, а есть неугодные. Одни – хорошие, а другие – плохие. Для хороших – один закон, для плохих – другой. Что это как не политика двойных стандартов! А закон должен быть един для всех. На то он и закон.