Евгений Шкловский - Аквариум (сборник)

Когда расставались возле калитки, Вася сказал:

– Может, письмишко мне напишешь, а, студент? Я тебе отвечу.

Уезжая, Артем смотрел на дощатые заборы, на пепельные бревенчатые дома, на черные, словно мокрые, крыши и думал, что неплохо бы действительно еще раз вернуться сюда, к Васе Зарубину. Может, и впрямь иконку отдаст? Либо он ее у него выторгует.

Щербатая же ухмылка долго его еще преследовала. Даже и сейчас, по прошествии времени, помнил ее отчетливо.

Впечаталась в него.

Конечно, пропавшие иконы не были такими уж сверхценными, даже по сравнению с той, вытегорской, но, во-первых, все равно было жалко, как терять любую вещь, тебе принадлежащую (Артем уже привык считать их своими, было приятно знать, что они близко, на дне твоего собственного рюкзака), а во-вторых, сам факт исчезновения. И не просто, а самой что ни на есть настоящей кражи. А это означало, что кто-то шарил в его рюкзаке, копался в его вещах, трогал руками, рассматривал, – противно и гадко.

Кто? – вот что хотел выяснить Артем.

Но поделиться сейчас с Софьей, хоть и подмывало, не мог решиться.

Он злился – прежде всего на себя, что оказался таким наивным растяпой и не упрятал иконы куда-нибудь подальше, ну и, разумеется, на тех, кто посмел.

Нет, сначала он сам проведет расследование, сам попробует выяснить, а там уж видно будет, говорить или не говорить.

В первую очередь Артем подозревал, конечно, своих: не вызывали они у него доверия – ни Роберт этот, пижон и нахал, глаза наглые, бешеные, больно много о себе понимает, ни даже вроде бы тихий Слава Лидзь, молчаливый и застенчивый, ни тем более Дмитрий, которого все почему-то называли Билл (может, за лысую, наголо обритую голову, похожую на бильярдный шар)… Да и Торопцев с Добнером, с которыми вроде бы можно было нормально общаться, тоже не вызывали. Он даже не мог объяснить почему. Не вызывали – и все!

Могли, впрочем, поработать и местные – тоже не исключалось. Было ведь в самом начале, буквально на второй день их пребывания здесь, когда они все еще спали в амбаре, где теперь Софья, и только шофер Валера поставил себе свою персональную двухместную палатку, где только и помещалось что раскладушка да превращенный в тумбочку ящик, на котором стояла «Спидола». Они все уже видели третий сон, когда их вдруг разбудил громкий гневный голос Валеры. Тот где-то засиделся в гостях (может, даже у соседа Николая), а вернувшись, обнаружил, что палатки его как не бывало. Все остальное на месте, даже приемник, а палатки нет. Унесли вместе с колышками.

Ну, Валера тогда дал жару. С матюгами на сонных ребят: спите, троглодиты, все на свете проспали, где палатка?! Правда, сначала он думал, что это шутка, что ради хохмы сняли, хотя разозлился не на шутку. Но у тех был такой растерянный, непонимающий вид, что он чуть смягчился. Только когда народ повыскакивал в трусах на улицу, сообразили наконец, в чем дело. И ржали дико и долго, потому что зрелище было и впрямь смешное: посреди поляны застеленная шерстяным одеялом раскладушка и столик с возвышающимся на нем радиоприемником.

Похоже на шутку.

Валера на их смех (Артем тоже не выдержал) смертельно обиделся. Он им, значит, и то, и се: под его руководством кухню строили, печь складывали, чтобы жрачку готовить – сами бы ведь никогда, ни черта не умеют, даже гвоздя толком забить, чему их только в школе учат, а подишь ты – заливаются, негодяи! Ему жить негде, а они надрываются. Он так старательно устанавливал палатку, так заботливо ее обустраивал, а они ржут, как лошади.

Только кто ж виноват? Сторожей на ночь не выставляли, а Валера не предупреждал никого, что придет поздно.

На Артема Валера, похоже, в тот раз особенно обиделся. То ли потому, что он тоже смеялся, то ли еще почему-то, и Артем даже догадывался почему: Софья. Впрочем, это его личное дело – пусть обижается сколько влезет.

Палатку же, судя по всему, свистнули местные. Софья Игнатьевна с Валерой подняли шум, даже в милицию обратились, и дня через два палатку нашли возле амбара. Подброшенную.

Иконы же дело совсем другое. Местным они – зачем? К тому же, если бы действительно местные орудовали, то они бы прибрали и что-нибудь другое, более для них интересное: тот же немецкий охотничий нож с роскошным острым клинком, оставшийся Артему от отца, трофейный. К примеру. Или карманный приемник «Сокол».

Нет, иконы – это совсем иной интерес. Городской. Наверняка тут свои поработали – Артем почти не сомневался.

Вот только – кто?

Разбегались и прыгали…

Покалывала босые ступни жесткая, высушенная солнцем трава – словно подстегивала, подталкивала вверх, к разлитой вокруг синеве, солнце летело навстречу, палило, обжигало, погружая мир в оранжево-золотистое марево.

Всплеск, громкий, оглушающий, как взрыв, холод обжигающий, и сразу вслед – тишина, жар, тело скользит, мягко обтекаемое, еще глубже, еще, воздуха все меньше, нет сил терпеть, наверх, скорей наверх, руками, ногами, сильней, сильней!

Ф-фу!!!

Свет, ослепительный, пронизывающий все вокруг – воду, землю, тело мягко покачивается на мелких речных волнах. Можно закрыть глаза и так покачиваться, руки раскинув и подставляя лицо горячим солнечным лучам, слегка пошевеливая ладонями и ногами, как рыба плавниками. И мир тоже мягко покачивается, небо с полупрозрачными облаками.

Лето.

Лето с его ластящейся, вкрадчивой повадкой – как вызов. После слякотной и дождливой осени, после долгой то холодной, то оттепельно-промозглой зимы, после серой грязной весны, после всех этих гриппов, простуд, ОРЗ, чаев с малиной или медом, аспирина, кучи одежек… Нет, с ним нужно было что-то немедленно делать, не откладывая ни минуты, – оно, только-только начавшись, уже проходило, улетучивалось на глазах, невозможно остановить, а значит, нужно было им срочно пользоваться, нужно было ловить его, мчаться навстречу, лететь с замирающим, вздрагивающим, падающим сердцем…

Всплеск – как взрыв.

И снова обрушивающееся сверху солнце, журчание воды, медленно покачивающееся тело…

– Эге-ге-ге-ге-э-э…

– Э-э-э…

Вчерашнее отплыло далеко-далеко. Волга широка, противоположный ее берег едва проступает сквозь невесомую золотистую дымку.

Сколько в них, оказывается, силы, сколько неведомо чего – рвущегося, распирающего, расталкивающего, так что и не улежать долго на щекочущей, покусывающей, покалывающей травке.

– Эге-ге-ге-ге-э-э…

– Э-э-э…

Сергей Торопцев машет руками.

– Эге-ге-ге-ге-э-э…

– Ну чего разоряешься? – недовольно бурчит разомлевший на солнцепеке, уже основательно поджарившийся Билл, он же Дмитрий. – Приплывут, никуда не денутся.

Поднимает голову лежащий тут же Слава Лидзь, всматривается туда, куда обращен взгляд Сергея, жмурится от яркого слепящего света, потягивается, как кот, встает.