Наталья Рубанова - ЛЮ:БИ

Иногда он показывал Строге свою музыку; она же, ничего не смыслящая в нотах, интуитивно говорила бесценные вещи, касающиеся формы и звука, ведь ее гуру была самая настоящая Л.; а Тот, Кого Больше Нельзя, удивленно поднимал густые свои брови и, почесывая трехдневную щетину, соглашался: «Да, пожалуй… Пожалуй, ты права…» – и, ставя на колени, тут же подавлял мужской своею силой, которую СтрогА и обожала, и одновременно побаивалась (тут-то, собственно, собака и зарыта!). Ей, увы, и в голову не приходило «играть» – наука обольщения представлялась чем-то банальным, ненужным, да и попросту глупым: «Зачем играть, если любишь?» – спустя несколько времен года это, конечно, прошло.

Первая Любка, однако, попалась злая. Через несколько месяцев Тот, Кого Больше Нельзя исчез, и СтрогА выкинутым на лед котенком жалась к смеющемуся портрету Ма: «Он никогда не разведется… Пусть это останется твоим приключением, а?» – «Эт-то н-не прик-ключ-чение. Так-кое бывает р-раз в ж-жизни, я з-знаю» – «Но ведь это всего лишь первый , неужели ты не понимаешь?» – «К-какая р-разница! Х-хоть тыс-сяча п-перв-вый! Я-а сдох-х-х-ну б-без н-него, с-с-с-сдохну!» – «Не унижайся, не надоедай, будет хуже» – «Ма, х-хуже н-не будет…» – «Кто знает!»

На ночь СтрогА читает Словарь:

Б

база

батарея ( арт .)

бел ( ед. изм .)

билет

борт

бронебойный

Берлин

Большой ( в топонимических названиях )

батальон

бухта

бывший…

…Она тогда приехала без звонка. Две наштукатуренные девицы в расстегнутых мужских рубашках курили на кухне, нисколько не стесняясь небезцеллюлитной своей наготы. «Тьфу, черт, я думал, Эд…» – Тот, Кого Больше Нельзя удивленно смотрел на Строгу, уже выбегающую на лестничную клетку. «Стоять! Стой, тебе говорят! Куда, дуреха? Да стой же, сто-о-о-ой!» – он нагнал ее только на втором и, сжав до боли плечи, встряхнул. «Ч-что эт-ти б-б-бл-б-б-бл-л-ля-д-д-ди д-дел-ла-ют-т у т-теб-бя? Ч-что эт-ти б-бл…» – он перебил: «Это знакомые Эда. Он любит всё нетрадиционное, ты же знаешь…» – «А т-ты? Т-ты тож-же ллю-бби-шшь в-всё н-нет-трад-ддиц-ционн-нное?» – «Не цепляйся к словам!» – «П-пус-сти-и-и!!» – но вырваться не удалось: Тот, Кого Больше Нельзя, сгреб ее в охапку и, царапающуюся, на руках донес до шестого. Девицы же, допивавшие третью литровую Martini, потянули к Строге ручонки: «Да не ломайся, весело будет! Ты кого больше любишь – мальчиков или девочек? Она вон со всеми может, а я…» – ланьи глаза Строги потемнели; она развернулась к Тому, Кого Больше Нельзя и, отвесив смачную оплеуху, выбежала-таки из квартиры, позволив злым слезам вытечь только на улице, где они тут же смешались с дождем – ну точно как в плохом кино.

Сине-зеленая, худющая, стояла СтрогА на семи ветрах. Он приметил ее случайно, на остановке недалеко от своего дома: но что она делает здесь, на Плющихе? Неужто и вправду – ждет? Или – что хуже – хочет пройтись по его улицам ? Опять кино какое-то, ей-ей! Дешевая мелодрама, бульварный роман, что там еще? Впрочем, это даже занятно, да и девчонка с характером…Ничего, и не таких… Автор и режиссер-постановщик, в любом случае, он, и только: это льстило.

«Эй! Так и простудиться недолго!» – Тот, Кого Больше Нельзя окликнул Строгу, резко развернув к себе, и тут же утонул в ее ланьих: да как он мог их забыть? Нет-нет, отпустить второй раз никак невозможно… «Где ты столько пропадала?» – «Черт, да ты просто Черт! Ненавижу!» – СтрогА до боли сжала его руку и вдруг разом сдалась, сделавшись даже будто меньше ростом.

Так она снова попала в блестящую паутину, выпутаться из которой можно было лишь разлюбив прекрасного паука. По первому «щелчку» его музыкальных лапок прилетала она на Плющиху. Массировала стопы и танцевала для него сумасшедшие танцы, едва прикрывшись прозрачным газовым шарфом («Ну и ню !» – аплодировал он, лениво потягивая виски). Театрально становилась на колени, прося прощения за вчерашний, например, слишком ранний – четыре часа дня, он спал – звонок. Отдавала тело безропотно, даже если не хотела секса. Делала аборты. Сдувала пылинки. Смеялась. Трепетала. Стискивала зубы. Мыла чашки. И все сильнее и чаще заикалась.

«Любовь имеет одну особенность – я много об этом думала, но только сейчас поняла: ее – настоящую – убить практически невозможно. И все эти разглагольствования бывалых умников о ее переходе в ненависть – глупость, глупость и еще раз глупость. Нельзя возненавидеть любимых. Если вы сейчас ненавидите, значит вы тогда не любили».

Выпал первый снег: Строга уносила стройные свои ноги, и эти самые ноги с топографической точностью (сколько раз хожено! с завязанными глазами дойти…) несли ее сначала в Ружейный переулок, потом на Смоленский бульвар, затем к Сивцеву Вражеку, Большому Афанасьевскому и Гагаринскому, пока не приносили, наконец, к Пречистенке, ловко раскроившей когда-то ее безмерный серо-голубой мир на глупый квадрат гипотенузы, равный, как дважды два, всего лишь сумме квадратов никому не нужных катетов.

– Пока человек отдыхает, панда звучит гордо, – говорит ей Тот, Кого Больше Нельзя: по его дубленке снова скачут солнечные зайцы, а лицо постепенно превращается в кинопленку. Впрочем, при таком раскладе Строге даже проще: ощущение, будто иногда она стесняется заглянуть ему в глаза, не проходит и спустя много лет.

– Панда? Гордо? – она пожимает плечами.

– Панда спит восемнадцать часов в сутки и жрет только бамбук. Совершенно медидативное создание – такое ощущение, что их, панд, вообще ничего не трясет; я видел в сычуанском заповеднике.

– В сычуанском заповеднике?

– Мне нужно стать пандой… – говорит Тот, Кого Больше Нельзя, и как-то по-детски искренне и невинно обнимает Строгу.

Наконец-то тепло и не страшно. Она закрывает на мгновение ланьи свои глаза, а, распахивая их, видит подле себя славное существо с мордой «в очках» да шестью пальцами на лапах, и присвистывает от испуга и восторга одновременно.