Наталья Рубанова - Адские штучки

Иногда, будучи “под мухой”, Эля признавалась мне в том самом чувстве, обозначить которое словом у меня не хватит духу: алкоголь будоражил определенные эмоции, она ностальгировала, чаще всего вспоминая наш первый Таиланд , когда все было действительно настолько хорошо, что дух захватывало – кажется, мы оба не верили в реальность происходящего. В волшебном “здесь и сейчас”, которое теперь, увы, прошлое, мы не учли лишь одного – неизбежности приближения “там и потом”, как-то: замызганную “любовную лодку”, довольно скоро навернувшуюся – как по нотам – “о быт”, рутину, болезненную бессмысленность взаимных уколов, тщетные попытки объяснить вроде бы очевидные – однако совершенно невероятные для другого – вещи… Тихая семейная жизнь медленно, но верно разъедавшая даже потайные кармашки души, приобретала оттенки легкого кошмара. “Ноги моей не будет больше на женщине!” – спошлил я как-то в сердцах, а Эля рассмеялась: “Моей тоже”; уточнять я не стал – в сущности, мне совершенно все равно, с кем она спит (если спит) по пьяни, хоть с кошкой. В тот вечер она перебралась в маленькую комнатку, предоставив в мое распоряжение “залу” (ее словечко). Собственно, мы давно не хотели друг друга, а то, что иногда происходило, оставляло, так скажем, не самое приятное послевкусие. Да, ее тело еще вызывало интерес, да, она была все еще хороша, да, мы, разумеется, “идеальная пара” – однако вот поцелуи уже невозможны, нет, невозможны: вот если с р а з у, вот если глаза закрыть… черт, черт, черт…

Периодически она устраивала погромы: “Я никого не просила меня рожать!” – дом же наш походил в те моменты, наверное, на заброшенный сквот, захваченный беглыми пациентами психбольницы. Иной раз мне и правда хотелось упечь Элю в больничку , но жалость снова одерживала верх, и я опять откладывал решение “до другого раза”, хотя житья совсем не стало. Так называемой альтернативой ее алкогольным психозам стал – о, если б “банальный”! – словесный понос. Безостановочная, плохо структурированная речь, наведенная на мой мозг, будто курок пистолета, вышибала из колеи пусть не сразу, зато четко и мощно. Я поражался, какая сила сосредоточена в этой хрупкой женщине, а может, просто “в самой обыкновенной вампирше” – кажется, тогда я уже не сомневался в их существовании… Эля со знанием дела, высокопрофессионально, качественно выжимала из меня все соки – тогда я еще не умел защищаться, не ставил блоки, думая, будто моя ч е л о в е ч н о с т ь что-то изменит. Я ошибался, причем ошибался жестоко: ч е л о в е ч– н о с т ь была ничем иным, как классической потугой жертвы оправдать палача и, как ни горько в этом признаться, кастинг на роль жертвы прошел именно я… Эля, требуя повышенного внимания, говорила утром, говорила днем, говорила вечером, говорила ночью… да что там говорила! Кричала, бубнила, жестикулировала, повторяла десятки – да что там десятки! сотни! тысячи раз! – одно и то же (Одно и то же. Одно и то же). Она либо причитала и рыдала, либо кружилась по комнатам, истерично смеясь – алкогольная эйфория, впрочем, довольно быстро сходила на нет, и все начиналось сначала: слезы, сопли – причем сопли р е а л ь н ы е, размазанные по щеками и давно не мытым волосам (следить за собой Эля почти перестала – смотреть на ее грязный свитер и залитые вином джинсы было невыносимо; все эти чудеса “полировались”, разумеется, перегаром – едва ли она чистила зубы, а если б даже и чистила, заглушить амбре каким-нибудь “Колгейтом” не удалось бы). Несколько раз я не сдержался: оказывается, бить иных женщин не только не вредно, но и полезно – главное лишь вовремя остановиться и убрать острые и тяжелые предметы. Удар отрезвил ее, но ненадолго, к тому же вызвал ярость: Эля пошла на меня с креслом – так мы лишились одного из зеркал; так я привязал ее к кровати и заткнул рот полотенцем, а потом долго-долго сидел на кухне и, не помню уж, то ли плакал от бессильной злобы изменить что-либо, то ли смеялся… всё когда-нибудь случается в первый раз. В том числе и “скорая”, которую пришлось вызвать: мою благоверную рвало желчью. “Мадам, вам совсем, совсем нельзя пить, вы себя убьете, – качал головой пожилой доктор, ставя ей капельницу. – Сколько вам? Тридцать пять? Моей дочери столько же… так она, знаете, в спортзал ходит… адреналин вышибаю , говорит…” Элю на этих словах стошнило – и тошнило весь день: я исправно менял тазики, поил ее чаем и какой-то отравой наподобие полифепана – жизнь была прекрасна и удивительна. Серо-зеленая, с трясущимися руками, Эля почти не смотрела на меня – она, разумеется, понимала, что виновата, однако в тот момент готова была скорей отрубить себе руку, нежели согласиться со мной: ее максимализм принимал патологические формы.

В общем, надо было куда-то деваться – то есть, конечно, я мог бы ночевать иногда в гостинице, но что толку? Требовалось хирургическое вмешательство, да и бессонные ночи порядком измотали – как-то я чуть не заснул за рулем. К тому же маячил этот их happy new year, а у Эли была идея-фикс ( идея-префикс , как она говорила) отметить его “как в детстве, по-домашнему”: меня же не очень-то волновала смена последней цифры в четырехзначном числе – я хотел банального покоя и в глубине души надеялся на чудо: да, на чудо. Волшебство на Рождество. Но чудес не бывает. К тому же Эля начала потихоньку воровать деньги – однажды я обнаружил тысячу, бережно запакованную в мешок для мусора, под помойным ведром, пятьсот – под раковиной, полторы – в ящике со щетками для обуви… Лишившись последней халтуры, она “чистила” теперь мои карманы: нельзя сказать, будто меня это очень огорчило или удивило – я предполагал: именно так и будет. Повертев в руках Элины “клады”, я подошел к дивану. Возможно, я еще пытался “зацепиться”, нащупать некую лазейку в прошлое, в котором, кроме алкоголя, существовали когда-то и мы . Однако увидев, как выпросталась из-под пледа ее нога в рваном зеленом носке, меня передернуло. Смешно, но в этот самый н о с о к и ухнуло тогда всё, словно в унитаз – вся моя нежность, боль и отчаяние, все тщетные попытки что-то объяснить…. В тот же день, дождавшись, когда Эля проспится, я сообщил ей о своем решении: разумеется, я не мог выгнать человека, которому некуда идти – с родителями она давно не ладила. Снять что-то приличное в праздники казалось делом безнадежным, но одна квартирка все-таки подвернулась: Кропоткинская, центр мира, б о льшая половина моей зарплаты: выбора не было – да и в чужой “спальник” не хотелось.

Каждый, переживший подобное “крещение свободой”, поймет без слов, как наслаждался я одиночеством. В этом, пожалуй, был даже некий стиль – а может, так казалось “с голодухи”, не знаю. Я ведь приходил в дом, где н и к о г о не было. В дом, где н и к т о не кричал. И даже не говорил… Не шептал… В дом, где не было не только пьяной женщины, но и – вот оно, с ч а с т ь е – женщины вообще. Я мог делать все, что угодно – и никто, н и к т о – ничего не мог сказать мне. Впервые за много лет.