Наталья Рубанова - Адские штучки

– А так: легким движением руки-с, – усмехнулся Ильич.

– Но зачем? Что она ей сделала? – я чувствовал себя (стоит ли уточнять?) полным идиотом.

– Да вы еще, видно, пороху не нюхали! – неприятно захихикал он. – Новенький, понятное дело… Шлюха – это, молодой человек, жизнь (жизнька, жизнёнка – у кого как): извините, конечно, за общую лексику. Одушевленная, хм, абстракция. Вот дамочка ее и удавила: хочет другую жизнь прожить в том же теле, а не положено.

– А что будет… что будет с той женщиной? – сглотнул я.

– Вилами заколят, – равнодушно ответил Ленин и нюхнул табачку.

– Как – вилами? – присвистнул я.

– Как, как… Легко. Вилами на воде и заколют: вон лёд щас каменные бабы растопят…

– Господи… Но это как-то… совсем уж… неэстетично… Неужто… – я долго подбирал слово, – неужто пристрелить нельзя? Чтоб не мучалась?

– Нет, за удавление шлюхи у нас вилы. А мучиться она всё одно будет: душа-то неспокойна.

– Простите, Владимир Ильич, а где это “у нас”?

– Чему вы в школе учились, товарищ арт-директор? У нас – это у нас, в нехорошей квартире. Большая Садовая… Классику читать надо! – достав из-за пазухи карманное издание “Мастера и Маргариты”, Ленин подмигнул мне и скрылся в лавке.

– Директор, директор, да пошел ты в жопу, директор! – пробежавшая мимо Масяня толкнула меня в бок и засмеялась.

Тут-то и началось: Пречистенка, Гагаринский, Большой Афанасьевский, Сивцев Вражек, Арбат… Не знаю, что за сила гнала меня туда с такой страшной скоростью – быть может, я ехал на самой панночке, кто знает? Понимая, что рождественская бутылочка, за которой понесло Остапа, обходится слишком дорого, я костерил себя на чем свет стоит: “И не сиделось же дураку дома! Нет бы выпить улун и набок, так нет же – подавай ему кагор! Пей теперь вот горилку в шинке – потому как ни Пречистенки, ни Гагаринского, ни Большого Афанасьевского с Сивцевым Вражеком и Арбатом не существует, а если на карте они еще значатся, то отсюда все равно до них не добраться!” Правда, откуда – отсюда , я точно не знал.

Часы между тем показывали без четверти двенадцать, а вилами на воде проткнуть должны были эту дамочку аккурат в полночь. Не сказать, чтоб альтруизм сидел у меня, что называется, в крови. Однако тут что-то меня п о н е с л о. Возможно, это было бессознательной попыткой защитить чужое право выбора (ну да, ну да, свободу воли): ведь если дамочка удавила шлюху, а шлюхой этой была, как сказал Ленин, жизнь (она же жизнька, она же жизнёнка), которую ей хотелось сменить, находясь в прежнем теле… что в этом, сущности, криминального? Абсолютно нормальное желание! Вполне человеческое… Я огляделся: тени т о й Остоженки, ее неявные мерцающие отражения просвечивали сквозь новый для меня пейзаж. Ориентируясь, скорее, по нюху, я побежал к лавке, за которой каменные бабы уже топили лед.

Дробь, казалось, врезалась не только в уши, но и в мозг, и в самое сердце – Ленин, жонглирующий барабанными палочками, улыбался, а дети каменных баб тянули к нему свои грязные потные ладошки: “Иль-ич! Иль-ич!” – скандировали они, по очереди прикладываясь к его руке. Он же, поглаживая бороденку, благодушно кивал, поглядывая то на них, то на танцующую толстуху Сарагину – восемь с половиной часов назад завлит Жирного Журнала вырезал ее из золотого фонда Ф.Ф.

Вскоре привели дамочку : я невольно содрогнулся. Да, это была Она, Она, рыжеволосая бестия из моего сегодняшнего сна – бывает же такое… Я готов был биться об заклад, что знаю если не всё, то очень многое о ее жизни: и про мать, и про мытье полов в цирюльне, и про детей с Оллей, и даже про шлюху… В одной рубашке, босая, она буквально расплющивала меня глазами – видит Бог, я не видел таких ни “до”, ни “после”: впрочем, о том лучше молчать. Мы и молчали, “считывая” зрачки друг друга до тех самых пор, пока Ленин не каркнул:

– Проткнуть! Проткнуть ее вилами на воде! – тогда каменные бабы и потащили Ее к купальне.

Представив, что сейчас Ее не станет, что синие глаза Ее навсегда (страшное, действительно страшное слово) закроются, причем закроются в муках, я заорал что есть силы:

– Стойте! Стойте! – на меня посмотрели, как на сумасшедшего – впрочем, может, так оно уже и было, не знаю. – Вы этого не сделаете!

– Почему, позвольте полюбопытствовать? – неприятно прищурился Ленин.

– Да потому что она – живая, а вы – мертвые! – разгадал я загадку сфинкса не без помощи Алисы Лиддел, помахавшей прямо у меня перед носом колодой карт: в тот же миг купальня взлетела в воздух, а мы оказались на Кропоткинской, у Храма Христа Спасителя.

…часы показывали без пяти двенадцать. Рыжеволосая смеялась и отказывалась назвать имя. Я ничего не понимал – а возможно, не хотел понимать: слишком необычна, слишком неправдоподобна оказывалась эта женщина – психоделический сон, дымка, оранжевая мечта. “Не вздумай втюхаться, кретин! Она же – ведьма, колдунья… или ее вообще нет…” – проснувшись, я обнаружил на подушке длинный волос цвета огня и схватился за голову.

“Вещдок” прожигал пальцы: что это? откуда? Значит, это был не сон? Волшебство на Рождество? Откуда я Ее знаю? Живая ли она? Женщина или… саламандра? Увижу ли я Ее еще раз? Что я знаю о Ней? Что помню? Как Она выглядит? “Нет-нет, это не “любовь с первого”, – включился скучный мозг, – а, скорее, тот самый интерес, который и провоцирует зарождение подобного чувства: любопытство, желание, неизвестность, а также…” – я быстро онемечил его и начал вспоминать детали. Я, конечно же, понимал, что с подобными подробностями (Ленин, просроченные детки, кузнец Вакула и К) мне, пожалуй, легко предложат койку в больничке, где лечат от души . Что ж! И будут, возможно, правы… Выпив немного виски, я решил пройтись, хотя, чего там, выходить на улицу было как-то не по себе. Опасения, впрочем, оказались напрасными: на Остоженке все было ч и с т о; снежинки же, укутывающие балериньими своими телами дома и деревья, казалось, стремились успокоить меня монотонной ритмичностью медитативного своего кружения – они то вальсировали, то переходили на менуэт, то снова вальсировали… Всматриваясь в затейливые фигуры, складывающиеся из комбинаций их перемещений, я вдруг заметил среди всего этого переливающегося великолепия крошечную ярко-оранжевую ящерку и остановился: о, она была настолько явной, что вопрос о “галлюцинации” отпал сам собой – нет-нет, она, конечно, живая; возможно, даже живее меня самого… да что там, живее Ленина ! Я попытался дотронуться до нее, однако ящерка тут же свернулась в кольцо и, заискрившись, будто бенгальский огонь, сгорела в секунду. Я протер глаза и потянулся за сигаретой. Да, странности преследовали меня с того самого вещего (а как еще назовешь?) сна, а уж что творилось прошлой ночью, одному Богу известно. Чтобы отвлечься, я зашел в книжный: ноги сами понесли меня к полке с Плинием. Я открыл страницу, как обычно, наугад и, ткнув пальцем в первую попавшуюся строку, прочел: “Саламандра столь холодна, что, ежели хоть прикоснется к пламени, оно тотчас погаснет, словно бы в него положили кусок льда”.