Наталья Рубанова - Повесть Белкиной

«Я … … – он говорит все то, что кем-то положено говорить в случаях, когда приближаешься к некоему нелегальному возрасту, а я подозреваю некий объем. Тару. Стеклянную емкость. Это он теперь говорит, не в том бородатом году. – Поженимся?» – «Спасибо, не хочется», – может быть, он тоже подозревает тару, стеклянную емкость, поэтому смеется. Смеюсь и я, услышав рефренное «Я … …» – но во второй раз добавляет, непонятно зачем, «до сих пор». Понятно, зачем! Мне пришлось засветиться: есть на свете сером вещи, которые необходимо сообщать и б.-у.шным возлюбленным. Сообщать тоном, не позволяющим этим самым возлюбленным определить собственную б.-у.шность.

Но меня злило то, что я разозлилась. На него. С его нелегальным возрастом. На голубые береты вэдэвэшников. На пыльный стол. Исписанный блокнот. Телефон, который вечно не вовремя. Итэдэитэпэ. Что такое вовремя ? Когда оно наступает? Существует ли? Я смотрела в окно и слушала его голос. Он был, в сущности, прежним. Мне не хотелось осязать обладателя этого голоса: пожалуй, мы могли бы вместе выпить, не более – с обладателем. Но чем он, черт возьми, обладал? Когда-то – моим глупым пульсом, и только. И только?

«Слушай, – не отпускает, я же говорю: сволочь! – приезжай, а?»

В это время Кот прижимает уши к голове и, выжидательно глядя на меня, молчит. И тут я вспоминаю, что…

…единственный нормальный человек в нашей веселой и счастливой семейке – это кот. Шерсть у него как у голубой норки, а морда «сладкая» какая-то – в общем, made с любовью, хоть и in Russia. Кота так и зовут: Коt.

Когда отец заложит за воротник (а закладывает он, вообще-то, не так уж редко – попробуй-ка, не закладывай при таком раскладе!) и мама истерично начинает гоняться за ним по квартире, будто Фрекен Бок за Карлсоном, все, кроме кота, шизеют крещендо. Сестра визжит, бабушка охает, дед хватается за ружье и сердце, отец или беспомощно улыбается, разводя большие свои ладони, или преподносит нам всем чудные уроки ненормативной лексики, – последнее зависит от степени его опьянения. Я в это время наблюдаю за котом, с высоты шкафьего полета возлежащего на пылящемся собрании никому теперь не нужных сочинений признанного классика: толстенные тома в добротных зеленых переплетах служат коту другой стороной баррикад.

– Профессор, блин! Профессор кислых щей ты, вот ты кто! – кричит мама, гоняясь за отцом с полотенцем и периодически попадая скрученной тугой махровостью по его начинающей лысине. – Востоковед хр е новый! Все диссертации пишем, а потом нажираемся, как сапожники! – мама сверкает пятками.

Все еще стройные мамины ноги в поблескивающих чулках доставляют коту ни с чем не сравнимое эстетическое наслаждение: кажется, он самодовольно наблюдает именно за ними.

– Лара, Ларочка, да я ничего, – отмахивается от ударов отец, а потом лекс и т что-то совсем уж неприличное.

Лара – она же мама, она же: Ларочка, Ларюсик, Лори, Лариска, Ларетта, Лариса Дмитриевна, – садится рядом с ним, хватается голову и поет свою любимую песню:

– Семенов, ты ужасен. Ты испортил мне молодость! Да что молодость… жизнь сломал! Если б двадцать лет назад я вышла не за тебя, а за Максика Лощилина… Впрочем, – осекается она, – здесь дети, – и строго смотрит на нас с сестрой.

В этот патетический момент отец перебирает четки, а кот прыгает со шкафа и симпатичненько так картавит:

– Совсем сбгендиги! Сумасшедший дом пгосто! Кащенко!

Немая сцена: мама замирает в театральной позе, даже отец вроде бы трезвеет, бабушка крестится, сестра чешет затылок, а дед откладывает ружье.

– С ума сошги! Все! – кот нагло расхаживает по кухне, пользуясь случаем : все в оцепенении смотрят на него, не веря ушам своим. – Уйду от вас, згые вы! – шерсть серебрится, хвост трубой, а морда наглая и таинственная.

Первой приходит в себя, конечно, мама – ей так по должности положено: мама у нас – женщина деловая. Так вот, наша деловая мама и говорит:

– Слушай, кот, а чего ж ты столько лет молчал?

– Ф-р-р, – фырчит кот. – А чего с вами газговагивать? Вы ничего умного все гавно не скажете.

– Это, почему же, не скажем? – сводит идеально выщипанные брови мама (ей так по должности положено – брови сводить).

– Потому что, – прыгает кот обратно на шкаф, и сворачивается клубочком. – Есги скажу, обидитесь.

– А ш-што… П-пусть с-скажет, – отец порывается встать, но теряет равновесие. – Слышшь, др-руг, погврр-им!

– Перестань, глупец! – негодующе смотрит на пьяного папу трезвая мама. – Тоже мне, друга нашел! О детях бы подумал!

Мы с сестрой переглядываемся: чего о нас думать? Предкам и в голову не придет… но это не для печати.

– Да, о детях! – подхватывает бабушка. – Совсем от рук отбились! Вот бы их в нашу бытность – сразу бы дурь-то вся из головы повыходила! А то и сыты, и обуты-одеты, и все им надо чего-то. Радовались бы, что в тюрьмах не сидели!

Мы с сестрой опять переглядываемся и радуемся, что в тюрьмах не сидели: нам пионерлагерей хватило. А дед хихикает: дед – классный!

Кот же смотрит на нас с высоты шкафьего полета, подмигивает, а потом прыгает вниз так неожиданно, что до самой потери пульса пугает маму: та хватается за сердце, хихикает и умирает. Отец, окончательно трезвея и видя все это безобразие, тоже хихикает и умирает, предусмотрительно ложась рядом. Дед стреляет из ружья и, хихикая, испускает дух; вслед за ним, давясь от смеха, отправляется на тот свет и бабушка. Сестра, держась за живот, умирает из солидарности к родственникам. Томик Хармса падает с потолка на Царство мертвых. Т а к вот и остаемся один-на-один с котом.

– Что я буду делать теперь с этой горой трупов? – спрашиваю.

– Как что! – Удивляется кот. – А что обычно дегают с ними?

– Ну, вообще-то, закапывают. Или сжигают.

– Так и закопай, – советует кот, «помечая» свои владения. – Иги сожги.

– Так ведь надо справки из жэков этих вонючих собирать – типа, там, «свидетельство о смерти» и все такое…

– Не ггупи! – кот недовольно поводит усами. – Бюгокгатию газвели! Какие еще спгавки? Гучше о себе подумай.

– А что тут думать? – спрашиваю, не зная, хочу ли стать трупом прямо сейчас или чуть позже .

– Знаешь, скогько лет здесь жиг, все думаг: ну когда же вам надоест? – он неодобрительно посмотрел на моих бэушных родственников, замертво улыбающихся не очень чистому кухонному полу.

– Что «надоест»?

– Что-что… Дугью стгадать, – кот сплюнул и, взяв отцовскую сигару, закурил.

– Ты куришь? – я удивляюсь.

Впервые в жизни мне пришлось столкнуться с таким котом. А он – не будь дураком – уже уселся в «профессорское» кресло, надел мамин шелковый халат, и, закинув лапу на лапу, начал расти. Рос он примерно минут двадцать, пока не стал где-то метр семьдесят. Можете представить мое восхищение, смешанное с ужасом? Не кот, …а кто?