Наталья Рубанова - Повесть Белкиной

– Ма, я не хочу к бабушке, она говорит, у них всех сажают.

– Не говори глупостей, тебя пока не за что.

Я треплю Мальчишку по голове; он знает, что мы с ним одной крови: мы смеемся даже в кариесном сортире белорусского поезда.

Кто-то, в Париже – «Париж прекрасен, но он смердит» [2] – чувствует то же, что и я. Не суть, «она» или «он»: важен сам факт ее/его существования. Qui a – ки э – fonde cette ville – фонде сэт виль?.. [3]

Вы можете не расслышать. Или усмехнуться. Сделать такой-то или такой-то вид: это ничего не изменит, ведь я – воровка огромного города, воровка целой улицы, а значит – богачка!

Краду дождь, воздух, асфальт, свет фонаря, мелодию французского аккордеона: жизнь назад, в переулке. А он/а, чей язык мне, невежде, неведом, уже дышит в затылок. От этого слегка не по себе – двойник («нечисть»?): так и идешь прямо по воздуху, и памятники на тебя – снизу вверх…

Je voudrais – жё вудрэ – commander une – командэ юн – communication avec Paris – комюникасьон авек Пари [4]…C’est urgent! – Сэ тюржан! [5]

«А ты? Ты видишь смысл, в своей Франции?».

Мне отвечают на загипсованном унисексе: «Девятого июля в Париже дождь. Ветер западный, пять метров в секунду. Температура днем плюс двенадцать-четырнадцать».

Да вот же, вот мой двойник, видишь? Бредет по кварталу Дефанс: запрокинув голову, разглядывает выпуклости небоскребов и впадины немыслимых, каких-то инопланетных, геометрий. Я же бреду по Маросейке, сворачивая то один, то в другой переулок: в них еще возможно закружиться, но раствориться – уже нет. Или это я бреду по кварталу Дефанс, а мой двойник – по Китай-городу?..

La ligne – ля линь – est occupee – э токюпэ [6]: звонок на тот свет!

Сент-Шапель, шедевр готического зодчества… (хрупкая, не очень красивая француженка в красных плетеных сандалиях, подрабатывающая экскурсиями и мечтающая о выходных) строился 33 месяца – с 1246-го по 48-й год… Сент-Шапель закрыт в праздники, «…а я? Я для чего закрыт/а? И праздничные ли это дни?» – шепотом горячим: ты – мне.

Молчишь, избегаешь, смешиваешь табак с чем надо, любишь на шелке, дышишь, и снова – ч у е ш ь! Сейчас ты там, в капелле, на витражном втором, где молились короли, начиная с Людовика IX, – подает голос хрупкая, не очень красивая, француженка в красных плетеных сандалиях: мне почему-то жаль ее.

Я вижу, как ты – ты, сейчас – идешь по кварталу Марэ, и вот уже – площадь Вогезов, и музей: тебе, впрочем, не до Пикассо, ты ведь покупаешь тюльпаны: капли воды смеются на солнце – слизнешь? оставишь?..

«Да откройте же!!!!!!!!!!!!!!!! Je voudrais – жё вудрэ – trios timbres – труа тэмбр – pour la France – пур ля Франс!!!!!! [7]»

Я – там, где родилась Малютка-Воробышек, где цветочницы пахнут фиалками и любовью, где Сакре-Кёр, Шайо и остров с собором прямо посреди Сены! Я должна, по идее , испытывать «восторг туриста»: увы, мне отказано и в этой безделице. Уставшая, захожу в крошечное кафе (четыре столика, цветы, копия «Любительниц абсента» на стене): к мороженому я равнодушна, однако заказываю. Запретное лакомство детей и полнеющих барышень обжигает язык – я таю от этой наглости, такой юной и праздничной, ошалеваю, кружусь…

А потом плыть над Тюильри, и – дальше, дальше! – над Елисейскими, и – еще дальше, еще, еще! Главное – не застыть: тогда только вырвешься, тогда только кожу старую сбросишь, тогда… Только когда вот?..

В стране, где «загадочная русская душа» никак не разделается с «проклятыми вопросами», даже авеню звучит сказочно: но, собственно, «вся Франция» заверстана в шестьдесят четыре полосы, отпечатана на меловке и выкинута на продажу: путеводитель…

Ночь в гостинице – у тебя там, как и у меня тут, нет дома, зато: рот смеющийся есть, глаза смеющиеся есть, ладони… но вот ладоней не вижу, не представляю, а ты: «J’ai reserve – жэ рэзэрвэ – une chamber – юн шамбр [8]»!..

Не увидеться, только б никогда не увидеться…

Совсем необязательно видеться с тем, кто смотрит, как и ты, на небо через оконное стекло, а потом распахивает его и, вдыхая то носом, то ртом парижскую пыль, мечтает о бегстве: вверх, в воздух.

Как и я.

Потому-то ты читаешь меня без слов. Я же надеваю на глаза буквы, и только тогда, с их помощью, вижу . Как ты. «Tu vas bien? – Тю ва бьен? [9]» – кричу.

Вот они, фонтаны Трокадеро, Сена и Эйфелева с восемнадцатью тысячами железных деталей… И я должна бы – должна!? – испытывать восторг, но не могу. Так сбываются мечты; так хочется плакать от подступившей к горлу тошноты: да где же я? Кто? И кто – ты? «Она» или «он»? Ты – ты или ты – я?

«Да откройте же, наконец!!!!!!!!!!!!!!!! – Comment le traduire? – Коман лё традиюр? [10] – Me comprenez-vous? – Мё компрёне-ву? [11]».

Но будто чьи-то шаги…

По мере их приближения я все отчетливее понимаю, что мне ровным счетом нет никакого дела ни до тебя, ни до Парижа.

Шаги…

Зачем мне волшебный французский? Зачем знать, что и ты тоже , глядя в плоский экран, изобретаешь очередной велосипед с помощью «единиц языка»? Зачем твои рассказы об украденных у города улицах?

– А вот и я… – говоришь не ты, входя, и я радуюсь, что входишь не ты.

«Y-a-t-il du courier – йа-тиль дю курье – pour moi – пур муа?» [12]

Кто-то, в Париже…

Никогда.

Да хранит тебя святая Женевьева.

Если. Ты. Существуешь.

Когда мой б.-у.шный возлюбленный снова проявился в мире Й. пк. н, я рассказала ему про е.б. А он пожал плечами: «Ты – мой интоксикант, я отравлен тобой с того самого бородатого года, когда…» Но я перебила б.-у.шного возлюбленного: «Бороды нынче не в моде», и заговорила о е.б.: «Понимаешь, если каждая сволочь будет судить, например, о музыке Шуберта по историям его болезней, то…» – но теперь мой б.-у.шный возлюбленный перебил меня: «К примеру, Шопенгауэр размозжил голову о каменную стену. Ну и что? Тебе-то какая разница?» – «Мне? – я опять завелась. – Мне?» – но он снова не дал сказать, и слишком поздно позвал замуж. – «За что ты меня так ненавидишь?» – усмехнулась я и свернулась клубочком, как ёж. А, свернувшись так, вспомнила один бородатый год, в который играла с рифмами, и моему возлюбленному – тогда он еще не был б.-у.шным – они нравились. «Я не удивлюсь, если ты когда-нибудь покончишь с собой, – сказал он как-то в приступе кровавого откровения. – Для таких, как ты, это характерно. Некоторые авторы, особенно женщины…». Я тогда смолчала, но подумала, что никогда в жизни не стану гладить его рубашки, как до сих пор делает это его замечательная жена, и больше к нему в страну Й. пк. н не приезжала.

Ромка открыла Америку. Америка открыла Ромку. Так, континент за континентом, Ромка и Америка открывали друг друга.

Америка родилась 12 октября 1492 года: она была гораздо старше Ромки, правда, о том не подозревала. Америка образовала для Ромки два материка – Северный и Южный, да провела границу: то Дарьенским перешейком от слишком назойливых отгородится, то Панамским.