Наталья Горская - Сайт нашего города (сборник)

– Вот-вот, – зловеще откликнулся всё тот же голос. – Учителями работать никто не хочет, а деньги клянчить по вагонам все мастера. Кругом рэкет! Ничего-ничего, завтра ваши господа вышвырнут вас с работы, как щенков беспородных, заменят более прыткими особями, тогда узнаете, когда среди нас окажетесь.

– Людка, уходим! Чё ты прицепилась-то к ним? Нам надо на следующей станции выйти успеть. С тобой, с дурой, уедешь куда-нибудь в Тмутаракань, где на станции ни пожрать, ни поссать по-человечески негде будет! Деньги бери, – при этом Людкин напарник вытянул у меня из руки полтинник, – и иди дальше… Так, сударыня, квитанция о штрафе у пассажира в том конце вагона.

– Угу.

– Они ваши деньги себе возьмут, – заговорщически шепчет мне кто-то из соседнего купе на ухо.

– Я это знаю, – пожимаю я плечами.

– Кто там такой умный сидит, а? – напарник Людмилы, услышав навет, приближается к нам.

– А мы ничего, молчим…

– Не-ет, пусть она мне покажет своё пенсионное… – не уступает контролёр по имени Людмила.

– Чего вы в самом деле прицепились-то к людям? – проснулись уже кажется все. – Ну, сколько вам денег дать, чтоб ушли отсюда? Вас в следующем вагоне пассажиры ждут.

– Ей, наверно, сегодня мужик не дал, – предположил чей-то развязно-хмельной голос. – Вот она и бесится.

– Па-азвольте, с каких это пор мужик стал давать? – стал уточнять знакомый и не очень трезвый баритон.

– Да вот с тех самых! Разве не наоборот? Мда-а, такие вот нынче мужуки пошли дающие, прости Господи, тьфу ты, ну ты!

И за этими выяснениями часть вагона смачно гоготала, а я заметила, что мужчина с портфелем типа «дипломат» и женщина с журналом никуда не вышли, оказывается, а пересели в свободное купе к нам спиной и в обнимочку уже о чём-то воркуют. Не иначе, про избавление от мучительного комплекса Адама и затяжного синдрома Пигмалиона.

– А почему в вагоне так холодно и грязно? – обращается к контролёрам проснувшаяся от шума-гама дама из соседнего купе с заиндевелым воротником. – Это же полная антисанитария: стёкла пыльные, пардон, пахнет калом, от окон дует, вторые рамы, страшно сказать, ржавыми гвоздями приколочены и болтаются, я извиняюсь, на соплях! Я тут ехала, товарищи, и рама так же болталась-болталась на двух гвоздях, да и выпала, когда по встречному пути скорый пошёл. И за такой совковый «сервис» мы должны ещё платить?! Это вы нам должны платить, что мы согласились в таком вагоне ехать!

– Ага, щас! – качает головой напарник контролёрши Люды. – Может, я ещё должен кал за каждым пассажиром подбирать? Это вообще не наше ведомство. Жалуйтесь в Отделение дороги.

– Понаделали всяких ведомств и контор с отделениями и подразделениями, где чинуши сидят и большие деньги гребут, а отвечать за недочёты в работе не найдёшь никого, не докличешься! Этих сытых господ надо в таком засранном вагоне покатать сутки, чтобы они тут промёрзли до мозга костей, глядишь, и расшевелятся что-нибудь сделать для простых смертных. Расстреливать вас надо за такую работу!

– Да, бабушка, да, – улыбается парень в форме. – Нас расстрелять надо непременно, и после этого сразу в России процветание начнётся. Весь вред только от нас идёт, только мы, гады, виноваты, что так паскудно живёт народ. Нас в расход пустить, и сразу рай наступит в нашем царстве-государстве, уж помяните моё слово, бабушка. Тогда наступит счастье всем и сразу, да столько, что и не унесёшь.

– Чего вы в самом деле на них взъелись? – вступилась женщина из противоположного купе, которая давно уже засматривалась на напарника Люды. – Они тоже не по своей воле тут на нас любуются.

Контролёрша Людмила в конце концов уходит со своим напарником, как оглушённая, бормоча что-то на ходу. Каково вот так целыми днями толкаться по вагонам и выслушивать накопившиеся претензии задёрганных жизнью людей.

– Детонька, есть хочешь? – участливо спросила бабуля у девочки, сидящей рядом со мной.

– Хочу! – сказала она с некоторым вызовом.

Я вспомнила, что в сумке у меня лежат два бутерброда, бабуля извлекла из своего баула бутылку с молоком.

– Тебя как зовут-то?

– Ева.

– Как?

– Ева. А что?

– Да так. Необычное имя.

– Так звали жену Гитлера, – вдруг с какой-то гордостью сказал этот нежный ребёнок.

– Откуда ты это знаешь?

– От верблюда.

– Надо же какие умные верблюды бывают.

– Ты где живёшь-то? – спрашивает бабуля.

– В Караганде!

– Так далеко?! – наивная и сердобольная к детям пожилая женщина не допускает мысли, что ребёнок ей просто хамит.

– Да нет, – усмехнулась Ева. – Я здесь недалеко живу.

– Как же тебя родичи отпустили в таком лёгком пальтишке? Метель же на улице!

– Какие родичи?

– Ну, с кем ты живёшь-то: с родителями, с бабушкой?

– А-а… Нет, – весело отвечает Ева, уплетая докторскую колбасу. – Я давно без них живу.

– Ах, сиротка! Как же ты одна-то? – у бабули аж слёзы на глаза навернулись.

– Да клёво!

У девочки какое-то необычное выражение лица. Такое выражение бывает у современных российских гламурных дамочек, которые, невзирая на свою современность, воспринимают мир как дикие джунгли. Поэтому в случае чего могут выпустить когти и показать зубки, а если этого не делать, то тебя посчитают слабой и неспособной к выживанию в этих джунглях. Восьмилетнему ребёнку такое выражение очень не идёт, как не идёт мини-юбка пожилой деревенской женщине, или вульгарный макияж на лице младенца, или выражение благоговейной набожности на физиономии коррупционера. Есть в этом какое-то неприятное уродство, потому что уродство заключается не только в отклонении от эстетических норм, но в соединении несочетаемых, разнородных элементов, несоответствии одного другому, как сверкающий роскошью небоскрёб среди жалких лачуг и хибар. Ева не улыбается, а как-то криво усмехается, презрительно сощурив глаза, и напоминает девочку из последнего сна Свидригайлова. Но если его поразил пьяный больной румянец на её щеках и развратная улыбка, то здесь что-то другое. Взгляд не детски простодушный, а словно бы смешанный с каким-то именно взрослым лукавством и притворством, как будто лицо нарисовал один художник, а глаза выписал другой в совершенно иной манере.

Ребёнок умеет испытывать и выражать чистые эмоции, не смешивая их с чем-то другим. Он просто улыбается или так же искренне плачет, удивляется или возмущается, и не знает пока, что можно улыбаться презрительно-снисходительно, или обречённо-насильственно, или злобно-надменно, или ещё как-нибудь, когда человек выражает эмоции не от чистого сердца. Потому что у ребёнка душа ещё свободна от этих устремлений, поэтому и эмоции отражают реальные переживания, а не то, что следует отражать в данной ситуации. Этим детское лицо отличается от лиц взрослых, которые лгут, носят маски и изображают эмоции, которых на деле не испытывают. Но у Евы эта «школа» уже была пройдена: она смотрела на мир как-то презрительно и брезгливо. Чувствовалось, что она никогда не верила в сказки, да и никто ей их не рассказывал. На лицах верящих в сказки детей можно прочитать выражение «как чудесен этот мир, что бы про него ни говорили странные взрослые!». На лице Евы застыло выражение «да лажа это всё!». Ребёнок, похожий на маленького взрослого, впитавший в себя скорбные умственные и духовные дефекты взрослого окружения, но всё-таки ещё не научившийся по-взрослому их скрывать.