Наталья Горская - Риторика

За ним вышел последний за сегодняшний сеанс оболванивания масс крикун, у которого оказались на редкость мощные лёгкие, которые он не щадил, невзирая на наш сырой и холодный климат. Он тоже много тараторил о совести и героизме какого-то народа, который они, видимо, давно сгнобили, а теперь сокрушаются, что вот есть ещё народ, да не тот. Впрочем, что-то неискреннее звучало в его увещеваниях, но он так кричал, что до искренности тут не доберешься. Это риторический приём такой у них специальный: кричать и таращить глаза. Иной раз говорящему не хватает одного набора воздуха даже на пять-шесть слов, а этот за один выдох выбрасывал нам до сорока – пятидесяти! И так гладко выбрасывает, с такой подачей, что грех не подхватить, а – не хочется.

В конце концов, и этот выдохся. И вот совсем заглох, покраснел и надулся, словно его хватил апоплексический удар. Бывает, что в механизме речи что-то не срабатывает, нарушается координация, и предложение обрывается, как перегоревший провод, и возникает пауза, – не смысловая и намеренная, а вынужденная и ненужная. Оратор раньше времени израсходовал весь свой материал для речи и теперь ему нечем заполнить рисунок речи, отчего он становится скомканным. Он снова разбегается с начала незаконченного предложения, словно таким образом пытается перепрыгнуть препятствие в виде затора из отсутствующих слов.

Заполнить этот мучительный вакуум было нечем, поэтому оратор сначала прибег к спасительному в таких случаях «заполнителю» в форме невнятного бормотания, мычания ммм и прочих а-а-аа, эээ, ну-у-у, тэ-экссс , но это не помогло. Тогда он начал громоздить в речь по пять придаточных предложений с соединительными союзами что и который , но это тоже не помогло. Так, произведя полную инвентаризацию всех имеющихся у него языковых средств, он в конце просто сжал кулак и потряс им в воздухе, как раньше европейские коммунисты делали при фразе «рот-фронт».

– Прорвёмся! – заверил он нас.

Точнее, это нам надо было куда-то прорываться, а они-то все давно уже прорвались-пробрались к месту под солнцем.

– Вот лучше ногою запнуться, чем языком, – сделал кто-то заключение из наших.

Из окон Управы на нас глазели её обитатели, кто испуганно, кто надменно. Некоторые из них открывали форточки и кричали: «Бездельники! Это у вас теперь работа такая бастовать, да? По «Международной панораме» научились, да?». Была такая передача в советское время по воскресеньям в 18.00.

Подобная критика на личностном уровне привела к полному блокированию у слушающих всякой способности к диалогу. Сначала издёвка в словах была едва уловима, а потом так откровенно проявилась, что народ даже переглядываться стал: это они, в самом деле, так говорят, или только у меня слуховая галлюцинация? Слово, – это сильное и страшное оружие, – стало неподконтрольным. Зазвучали маты, причём с обеих сторон.

Какие-то управленческие барышни, очень холёного вида и в шёлковых блузках, кричали из окон: «Да какие вы рабочие? Рабочие работают, а вы как побирушки ходите тут! Рабочие – от слова ра-бо-тать!». Под окнами, на улице, рабочие в шапках на рыбьем меху, грязных ватниках, стоптанных сапогах и промасленных спецовках только покатывались со смеху на писк этой мелюзги:

– Подожди, мы до тебя доберёмся, тогда узнаешь, что такое ра-бо-тать!

– Да плюнь ты на неё! Она и так из-под начальника своего только что вылезла. Вишь, блузочка-то до пупа расстёгнута! Это у неё работа такая, – в такой блузочке по апартаментам с евроремонтом шастать.

– Посмотреть бы на её юбочку. Наверняка, шокирующее мини. Чтобы боров, который её пашет прямо на секретарском столе, в ткани не запутался.

– Скоты! – ответили девушки и стали поливать работяг из лейки для офисных цветочков.

– Закройте окно, дуры! – рявкнул на них какой-то крупный мужчина из того же кабинета, оттолкнул обоих за шторы и заорал нам:

– Ишь, тута мне! Работают, панимашь, шаляй-валяй, отработали тяп-ляп и зарплату им, да? И никакого переживания о судьбах России, да? Никто не позволит вам так спустя рукава к нам относиться! Мы о вашем же благе думаем!

И так далее в том же духе. Народ уже откровенно ржал. Было невозможно смешно. И это был не смех веселья, а чисто психическая реакция на этот поразительный контраст: как пузатый разожравшийся чиновник, словно он девятый месяц беременность вынашивает, с увесистой золотой печаткой на толстом пальце (такой тип руки ещё называют эпикурейским) учит работяг жизни. Контраст лиц со впавшими щеками и вот этой ряхи с тремя подбородками. Люди хохотали до истерики! Потом говорили, что кто-то вот так зашёлся и остановиться не смог, – увезли в больничку делать успокоительный укол.

Из соседнего окна кричал какой-то картавый человек, который почему-то был очень дружелюбно к нам расположен, что не могло не радовать:

– Впеёд, товаищи, за яботу!

– Ну, вот и этот… шепелявит немножко, – веселил в толпе наших дам Нартов.

Невзорова никто не видел. Оказалось, что он в это время был на Заводе, снимал там. Потом он выпустил целую передачу, посвящённую забастовкам на предприятиях Питера, – там промелькнуло и наше предприятие, и некоторые его сотрудники, которые не ходили к Управлению, заявив сразу, что всё это бесполезно.

Зато нас показали в тот же день в выпуске Петербургских новостей! Мы потом как сумасшедшие бегали и радовались: «А вы видели!.. А ты меня видал?.. А я тебя и не узнала!». Многие были расстроены, что не попали в кадр, зато всех удивило, что туда попал Паша Клещ, когда… нежно обнимал за талию Альбину Павловну из отдела снабжения и шептал ей что-то на ушко.

– Кто с чём к Управе пришёл, а Клещ как всегда делом занят! – ржали мужики. – Паша, ты, как честный человек, теперь просто-таки обязан жениться на Альбинке! Когда муж её из дома выгонит, если в новостях увидит…

– А кто вам сказал, что я – честный человек? – недоумевал Паша. – Вот придумали тоже! Да мы ничего такого и не делали. Что там сделаешь-то… в толпе?

Зинаида Олеговна очень негодовала:

– Нет, оператор-то куда смотрел! Снимает забастовку, а выловил из толпы парочку в идиллии. Не иначе, такой же кобель, как и наш Паша, – по себе кадр искал… А мы-то с Горской полдня рисовали транспарант «Долой воровские реформы!», и нас даже не показали с транспарантом этим, будь он не ладен! И чего мы его туда таскали? Только руки замёрзли…

Дело сдвинулось с мёртвой точки, когда на Заводе случилось третье уже по счёту самоубийство. Первый случай произошёл не на самом Заводе, поэтому начальство его как-то не приняло на свой счёт: сотрудница архива выбросилась из окна девятого этажа, где жила с двумя детьми. Якобы, была даже оставлена записка, что ей нечем кормить своих детей, поэтому она не знает, как жить дальше. Не знаю, как тогда работала статья о доведении до самоубийства – это когда человеку создают настолько невыносимые условия существования, что он отказывается от бесценного дара жизни, – но дело вряд ли стали бы возбуждать. Кого обвинять? Завод? Чиновников? Саму страну? Можно ли за доведение до самоубийства подать в суд на государство, – есть ли где-то что-либо подобное в мировой практике?