Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)

Устин соглашается, добавляя, что надо держать язык за зубами. Это вовремя, меня подмывает поделиться с соседом. Впрочем, он третий день молчит.

Может, и к лучшему.

Что он способен мне сказать?

А я ему?

В палате ещё темно.

Стук в дверь, для приличия, я не успеваю откликнуться, как она распахивается настежь. Грудин застаёт меня с блокнотом:

– Пишешь бестселлер?

Ирония скрыта неглубоко, наружу торчит её ядовитый кончик. Лучше промолчать.

– Знаешь, если в двух первых абзацах нет трупа, я дальше не читаю.

Он смеётся, ожидая моей реакции. Но что сказать?

– Прости, я рядовой читатель, – примирительно хлопает он по плечу. – А хочешь, подарю идею? Вот пришла только что в голову. Представь себе роман, в котором нет реально действующих персонажей. Ну, как в твоей виртуальной игре, они все плод воображения. Кроме одного. Но он так и остаётся в тени, о его жизни, единственно подлинной жизни на всю книгу, ничего неизвестно, для читателя она так и остаётся тайной. Получается, книга без героев, чистая галлюцинация. Ну как, нравится?

Я скриплю зубами.

– На соавторство я не претендую, а тебе заняться всё равно нечем, вот и придумай к этому какой-нибудь сюжет.

Я смотрю на него в упор, и он медленно исчезает.

– Убирайся! – кричу вдогон я. – Не приходи сюда больше!

Надо мной склоняется сосед, которого я вижу, когда просыпаюсь от собственного крика.

А Устин?

– Кошмар? – слышит он.

Сосед почти касается его своим лбом. Стрижка «ёжиком», шальные глаза.

Устин прижимает подбородок к шее, в лежачем положении это означает «да».

– Женщина?

Глаза у соседа сужаются.

Чуть помедлив, Устин снова опускает подбородок.

– Так и знал, – сочувственно вздыхает сосед. – Они все ведьмы.

Устин соглашается в третий раз.

– Им не угодишь, им всё время чего-то хочется, того, чего нет, к примеру, шлюха мечтает выйти замуж и стать порядочной, но нет порядочной, которая бы хоть раз не позавидовала шлюхе.

Сосед гогочет, обнажая жёлтые, прокуренные зубы. На Устина попадает его слюна, и он, чуть не столкнувшись с ним лбами, садится на постель.

– А потом они все становятся на одно лицо, – безразлично отмахивается сосед. – Зверь умирает, и обнажённая женщина на фото уже не голая баба, а просто женщина на фото.

Он всё не отходит, и Устин чувствует на лице его дыхание. Из-под больничной пижамы у него торчат седые волосы, которые лезут Устину в нос.

– Вставай, уже завтрак, – наконец, отступает он к своей кровати. – Сегодня дежурит эта противная дылда, так что поблажек не жди.

Устин оглядывается, точно ещё не понимая, где находится. Стул, тумбочка, штанга для капельницы. Решётчатое окно. У соседа на спинке кровати приклеен скотчем листок. Угол зрения не позволяет Устину прочитать, что на нём. Впрочем, он и так знает. «Платон Грудин», а далее медицинский код болезни, обозначающий шизофрению.

Завтракает Устин в одиночестве, он опоздал, и столовая едва не закрылась. Устин ковыряет ложкой пресную рыбу, вилки с ножами запрещены, смотрит на недовольное лицо пожилой кухарки, которую заставил ждать, и думает, что пережить себя, значит не иметь будущего, а это может случиться в любом возрасте. Тогда время выворачивается наизнанку и царит вечное настоящее, потому что день похож на день. Как в больнице. С киселём покончено, кухарка, приподняв рывком дверь, запирает её на замок, огромный ключ, который она прячет куда-то под юбку, кажется отмычкой от сундука со сказочными сокровищами, и медленно ковыляет по коридору с пустым ведром. Провожая её взглядом, Устин думает:

Зачем оно ей?

А зачем она?

И зачем он?

Палата на первом этаже, и сквозь железные прутья Устин, набрав в столовой хлеба, кормит голубей. Трясущиеся головы делают их похожими на китайских болванчиков. Устин вспоминает сервант, где они стояли за стеклом целой терракотовой армией. Куда дела их мать?

– Это запрещено!

Появившаяся из-за спины медсестра в чепце с красным крестом закрывает окно.

– Пора бы изучить наши правила.

Спорить бесполезно, она и правда мегера, эта высоченная дылда, которая руки в боки стоит перед Устином. Он поднимает глаза, но лица всё равно не видит, только грудь под белым халатом, на которой приколот пластиковый бэйджик: «Устина Непыхайло».

Или Платон Грудин другой?

Каким был предыдущий сосед?

Высокий, необъятный, с огромным, круглым животом, как снежная баба, без шеи, с двойным подбородком, Швейк, одним словом, бритый наголо, добродушный, начинённый историями, как колбаса ливером, рассказывая их всегда к месту, а если и не сразу, то вскоре прилаживая к происшедшему, как мораль, парадигму, схожий случай, поучительную быль – разве это не хлеб психотерапевта?

На руках морская татуировка – якорь с русалкой, агатовый перстень с печаткой.

Он никогда не был болен.

– Мне случалось купаться в середине осени, – хвалится Устин.

– А я и поздней, и зимой могу окунуться, тут главное водки принять, – блаженно щурится он. – Но не до, это была бы ошибка, а после, и то не сразу, сначала надо обсохнуть.

Швейк и есть Швейк!

– А не болит ли у тебя спина? – с надеждой осведомляется Устин, уверенный, что остеохондроз пробивает брешь даже в лошадином здоровье.

– Спина? А чего ей болеть, я ж мешки не таскаю.

Ржёт, посапывая, как морж.

– А ЖКТ?

– Чего?

– Желудочно-кишечный тракт не беспокоит?

– Это как?

– Ну, запоры, поносы.

– Не, ем всё, что дадут, особенно уважаю перловку с варёными почками.

Его причмокивание переходит в тихий свист: фью-и-и…

«Верно, в первый раз в больнице?» – хочет поинтересоваться Устин, но сосед опережает:

– Меня никакая хворь не берёт, зараза обходит, проверено…

– Что ж ты в больнице делаешь?

– А мне здесь нравится – кормят, поят, ухаживают…

Разве не такой должен быть психиатр?

От одного взгляда на него исцеляешься!

Он не учит, как жить, он демонстрирует.

В сущности, он и есть сама жизнь.

С постоянной шуткой наготове, хотя сам и не отдаёт отчёт в том, насколько комичен, тем забавнее выходит, он заставляет хрюкать вместе с ним от удовольствия. От того, что живёшь. Койка с ним перестала быть для Устина психоаналитической кушеткой только лишь когда соседа перевели.

Вечерами из соседних палат стекаются гости, пьют чай, оставленный в столовой, огромный бак не остывает до утра, играют в шашки, относясь к проигрышу с тем же презрительным равнодушием, что и к выигрышу, раздают замусоленные карты, ставя на кон сигареты, которые потом вместе выкуривают в туалете, занимают стулья, подоконник, пережёвывая больничные сплетни. Это позволяет скоротать время до сна. Иногда засиживаются и после отбоя, особенно когда в ночное дежурство остаётся медсестра, закрывающая на это глаза. А лучше всех – маленькая, стриженная каре брюнетка с весёлыми добрыми глазами. «Пошу асходиться, – картавит она, заходя в палату. – Вемя спать». Но свет не выключает, значит, можно ещё посидеть. Гости разбредаются по углам, а Устин на правах хозяина, подложив к стене подушку, садится на кровати, скрестив на ней ноги, и, прихлёбывая из чашки, осматривает собравшихся, будто впервые видит.