Нина Нефедова - В стране моего детства

Только однажды на уроке чтения мама оказалась не на высоте. Разбирали стихотворение, заданное на дом. Ученик, вызванный мамой, уверенно начал:

– Белка, клюнь на лбу морщины…

Мама не выдержала, засмеялась, а вслед за нею и мы, весь класс.

– Ваня! Ты неправильно читаешь. Надо: бел как лунь. Ты знаешь, что такое лунь?

– Нет.

– Это месяц, когда он только-только появляется на небе, он белый, серебристый. Вот и старик белый, седой…

Дома, когда мама, смеясь, рассказала отцу об эпизоде: «Белка клюнь на лбу морщины», отец тоже расхохотался, а потом, посерьезнев, выдал:

– А ведь ты, Анюта, неправильно растолковала детям слово «лунь». И совсем это не месяц, а птица из породы хищных.

– Какой ужас! Как же мне теперь быть?

– Войдешь и скажешь ученикам, что ты ошиблась.

Отец уже снова смеялся, видя непритворное огорчение мамы.

На следующий день на уроке чтения мама сказала:

– Дети! Слово «лунь», оказывается, имеет еще одно толкование. Лунь – это хищная птица, похожая на сову, чтобы вы это лучше запомнили, я принесла картинку.

И мама повесила на доску изображение совы.

– Не правда ли, серовато-белое оперение луня похоже на седину? Вот почему поэт и написал: бел как лунь.

Надо отметить, что мама хорошо вышла из затруднительного положения. Дав правильное толкование слова «лунь», она, тем не менее, сохранила право на собственное представление о нем. И это мамино представление мне больше нравилось, оно было поэтичнее. А серо-белая птица с круглыми глазами совсем не казалась похожей на седого старика.

В четвертом классе у нас была уже другая учительница – Надежда Петровна, маленькая, бледная, с квадратным лицом и тяжелым узлом волос на затылке. Этот тяжелый узел оттягивал ее голову назад, отчего ее лицо казалось надменным и злым. Мы не любили ее и боялись, так как за малейшую провинность она ставила к доске, а то и выгоняла из класса. Но однажды она поразила нас до онемения, может быть, потому и запомнилась. Рассказывая на уроке естествознания о строении полости рта, количестве зубов, она вдруг, каким-то неуловимым движением вынула изо рта свои зубы и протянула их классу, чтобы мы лучше их рассмотрели. Мы сидели, открыв рты, выпучив глаза, еще никогда нам не приходилось видеть, чтобы человек единым махом, запросто вынул изо рта свои зубы. Ведь мы не слыхивали еще никогда об искусственных зубах. Руки некоторых учеников (в том числе и я) непроизвольно потянулись к своим зубам пощупать, нельзя ли их выдернуть с такой же легкостью? Вот было смеху потом в учительской, когда Надежда Петровна рассказала, как она напугала своих учеников.

Для учебы в пятом классе родители отдали меня в коммерческое училище, но там мне очень не понравилось. Основной упор в преподавании был на изучении иностранных языков. Так, в первом классе коммерческого училища преподавались сразу два языка: французский и немецкий. К несчастью, я попала в училище в середине учебного года, и уроки иностранного языка превратились для меня в пытку. Вот в класс буквально как птичка влетает француженка и начинает что-то щебетать, класс более или менее дружно отвечает ей. Затем головка француженки вся в мелких кудряшках поворачивается ко мне, и француженка что-то непонятное спрашивает у меня. Я молчу. Вопрос повторяется уже более нетерпеливо. Снова молчание. Тогда учительница обращается с тем же вопросом уже ко всему классу. Класс хором отвечает, учительница довольно качает своими кудряшками и с укором смотрит на меня. Еще большей пыткой были для меня уроки немецкого языка, потому что вел их мужчина. В нем не было ничего устрашающего, наоборот, это был скорее приятный молодой человек с чуть подслеповатыми глазами. Но когда он садился за стол и, раскрыв журнал, окидывал класс взглядом, выбирая, кого бы вызвать, ученики втягивали головы в плечи и прятались за спины впереди сидевших. Мое же бедное сердечко начинало так биться, что готово было выпрыгнуть из груди.

В конце концов, я не выдержала этой пытки, собралась с духом и отправилась к директору училища, которому и заявила, что не хочу больше учиться у него.

– Почему? – удивленно спросил он, выйдя из-за большого письменного стола, на котором ничего не было кроме внушительного письменного прибора и небольшого листочка бумаги. Он даже приподнял волосы с моего лба, заглядывая в глаза.

Я решила, что мне терять уже нечего и без обиняков заявила:

– Потому, что мне не нравится у вас.

– Вот как! Странно. А мне помнится, твоя матушка очень просила принять тебя. Ну что ж, насильно мил не будешь. Можешь забрать свою метрику в канцелярии.

С легким сердцем я выходила из дверей училища, радуясь тому, что навсегда избавилась от этих ужасных ненавистных уроков иностранного языка. Мне кажется, что я потому впоследствии и не смогла овладеть ни одним иностранным языком, что именно в коммерческом училище получила отвращение к ним. Мама пришла в ужас, когда я веселехонькая заявилась домой и подробно рассказала о сцене в кабинете директора коммерческого училища.

– Нина! Как ты могла вот так прямо заявить директору, что тебе не нравится у него! Ведь коммерческое училище его детище! – патетически восклицала мама.

А я в свою очередь не могла понять, почему я должна была продолжать учиться в этом «детище», если учеба в нем вызывала у меня отвращение? Неожиданно папа встал на мою сторону.

– Нина сказала то, что думала. И совершенно незачем было врать, ссылаться на другие причины.

После зимних каникул я стала учиться во II классе городского училища, что соответствовало IV классу школы второй ступени. Здесь мне преподавание очень нравилось, были нормальные интересные уроки русского языка, литературы, истории, географии, математики и никаких уроков иностранных языков. Осенью папа получил назначение в Серафимовскую школу II ступени. Серафимовское село находилось от нашего дома в 100 верстах. Решено было, что в Серафимовск вначале поедем мы с папой, осмотримся, устроимся, а уже тогда приедет мама с остальными детьми. Но так случилось, что заболел кто-то из малышей, мама не могла тронуться в путь по санному следу, приехала только весной, и всю зиму мы прожили с отцом одни. Так как учительский дом был достаточно просторен, то не было нужды выселять из него двух учительниц, занимавших до нашего приезда квартиру, предназначенную нам. Папа нашел, что одной комнаты нам с ним вполне достаточно. Итак, мы стали жить в квартире не одни. Учительниц, как я уже упомянула, было две. Пожилая, вернее средних лет, Павла Ивановна жила с нами недолго, скоро она сняла комнату на селе, а потому запомнилась мало. Зато с другой учительницей – Катей Румянцевой – я подружилась крепко. Я даже перешла спать в ее комнату, предоставив отцу одному занимать нашу. Катюше было лет двадцать, она вела 2-ой класс и не очень огорчалась, если ученики не проявляли большого рвения в учебе. Гораздо больше ее заботила собственная внешность. Каждое утро меня будил ее тревожный голос: