Нина Нефедова - В стране моего детства

– Нина, как я сегодня выгляжу?

– Ничего, – отвечала я, поднимая сонную голову с подушки и вглядываясь в Катю.

Мне казалось, что выглядела она всегда одинаково: черные жиденькие волосики в папильотках, чуть одутловатые щеки и припухшие со сна веки. Но темные Катины глаза с такой надеждой и мольбой устремлялись на меня, что я, кривя душой (что может измениться в человеке за ночь?), добавляла:

– Мне кажется, что ты сегодня выглядишь лучше!

– Правда? – радостно переспрашивала Катенька и, выпрыгнув из постели, начинала одеваться.

Меня всегда удивляло, что, прежде всего, сидя еще в одной ночной рубашке, она начинала натягивать чулки и только потом уже надевала все остальное. Кое-как, торопливо умывшись, Катя начинала заниматься своим лицом. Втирала в кожу какие-то мази, густо пудрилась мелко истолченным мелом, обгоревшей спичкой подводила брови и румянила щеки оберточной бумажкой от дешевых конфет. Стоя перед зеркалом, она то отодвигалась от него, оценивающе оглядывая себя, то вновь приближала лицо, накладывая последние штрихи. Затем Катя раскручивала папильотки, пышно взбивала волосы надо лбом, еще раз бросала взгляд в зеркало и довольная, схватив на бегу стопку ученических тетрадей, бежала на урок. На завтрак у нее уже не оставалось времени. Родители Кати жили на заводе Танино в 4-х верстах. Отец работал на почте, мать хозяйничала по дому. Каждое воскресенье Катя проводила дома, однажды она пригласила и меня с собою. Мне было интересно познакомиться с ее семьей. Я знала со слов Кати, что и в Ленинграде, где они жили, пока не переехали в Танино, отец тоже был почтовым работником. Почему семья, оставив Ленинград, поселилась в маленьком заводском поселке для меня так и осталось тайной. Катя как-то очень туманно объясняла мне их переезд.

Итак, в ближайшее же воскресенье мы отправились к родителям Кати. Жили они в казенной квартирке, состоявшей из маленькой спальни и кухни, впрочем, довольно просторной. Мать поразила меня сходством с Катей: такие же папильотки в темных волосах, одутловатые бледные щеки, темные глаза и брови. Но мать была выше и грузнее Кати, удивил меня ее большой низко опущенный живот и большая грудь, бумазейный застиранный халат. Вообще, во всем ее облике было что-то опустившееся, двигалась она точно в полусне, поглощенная своими мыслями. Машинально накрыла на стол, подав на обед кислые щи с грибами и сметаной и жареную в сале картошку. Меня неприятно поразило, как грубо, хамски Катя разговаривала с матерью. Она ни разу не назвала ее «мамой». Катя открылась мне незнакомой, неприятной в ней стороной. К обеду подошел и отец. Был он в фирменном кителе с позолоченными пуговицами, но тоже какой-то вялый, погрузневший. С ним Катя и двух слов не сказала, да, впрочем, он, пообедав, тут же ушел. Зато когда мы шли с Катей обратно домой, она дала волю своему раздражению:

– Не жилось им в Ленинграде! Теперь и я по их милости должна торчать в этой дыре, где ни одного приличного кавалера!

Из ее слов я поняла, что в Ленинграде они жили хорошо, были обеспечены, но отец оказался замешанным в какой-то организации меньшевистского толка, и был выслан сюда. Сетуя на то, что в округе нет ни одного приличного кавалера, Катя, между тем, не терялась, во всю флиртовала со старшими учениками школы. Школа в селе была открыта недавно (кстати, отец сыграл немаловажную роль в ее открытии), и в старшие классы хлынула сельская молодежь, потянувшаяся к знаниям. Так со мной в седьмом классе учились парни, которым было, кое-кому, и за 20 лет. А одному, уже женатому, Михаилу Мошеву было и вовсе 23 года. Женат он был на кержачке, красивой женщине одного с ним возраста, и поговаривали, что он жестоко избивал ее. Но сам Мошев, широкоплечий парень, категорически отрицал это, посмеивался хитро, пощипывая свои реденькие рыженькие усики.

Вот на этого-то Мошева Катя и обратила свое благосклонное внимание. Утром она совала мне записочку для Мошева, в которой назначала час свидания где-нибудь за школой. В условленный час Мошев подкатывал на лошади, запряженной в сани и, подхватив Катюшу, лихо мчал ее по дороге за село. Возвращалась Катя поздно, румяная и от мороза и от страстных поцелуев Мошева, со смехом рассказывала, как Мишка на повороте вывалил ее в снег. И всегда, вздыхая, заключала:

– Ах, если бы он был чуточку покультурнее, а то мужлан – мужланом. А тут еще эта кержачка…

Но кержачку Мошев стал поколачивать чаще, и она, не вытерпев издевательств, кинулась с жалобой в сельсовет. Вызвали отца, как директора школы, и он, узнав о шашнях учительницы с учеником, был взбешен. А когда узнал о моей роли связной, пришел в еще большую ярость. Никогда не помню, чтобы когда-нибудь (ни раньше, ни позже) он так кричал на меня:

– Да, знаешь ли ты, какую гнусную роль сводни играла ты в этом деле! Если дело дойдет до суда, я и пальцем не пошевелю, чтобы оправдать тебя! Получай по заслугам!

Несколько дней отец не разговаривал со мной, а Екатерине Ивановне предложил найти другую квартиру и, вообще, предупредил, что в школе она работает только до конца учебного года. Растерянная, залившись краской стыда, Катя перебралась на другую квартиру, и виделись мы с ней только в школе, и то редко. Весной она уехала из села. И где устроилась и как сложилась ее дальнейшая судьба, я так и не узнала никогда. Только изредка вставали в памяти помятое после сна ее лицо с темными, тревожно устремленными на меня глазами, и ее испуганный вопрос:

– Нина, как я сегодня выгляжу?

После окончания школы я несколько месяцев работала избачем на селе, а потом была командирована на курсы по подготовке учителей начальных классов. Курсы были в Перми, было на них человек двести, лекции читали профессора и преподаватели университета. Много времени отнимали практические занятия, на которых мы добросовестно разрабатывали программу по схеме: природа – труд – общество.

Назначение я получила в однокомплектную школу в деревне Балда, что была от нашего дома километрах в шестидесяти. Вначале я не обратила внимания на слово «однокомплектная», пока отец не растолковал мне, что это значило. Оказывается, я одна должна была вести все четыре класса. Меня хватил ужас. Я представила себе четыре класса до отказа набитых учениками и себя с кипой тетрадей подмышкой, бегающей, высунув язык, из класса в класс.

Отец и мать невольно засмеялись, когда я живо изобразила перед ними себя в роли замотанной учительницы.

– Будем надеяться, Нина, что не так страшен черт, как его малюют, – успокоил отец, – только не впадай в панику, тебе это свойственно. Я уверен, что ты отлично справишься…

А мама добавила:

– Помнишь, Нина, когда ты начинала у меня учиться, я тоже одна вела два класса: первый и второй. И не скажу, чтобы мне было уж очень трудно.